Статус мой на первой моей родине был более чем сомнительный. Сколько бы я ни трудилась над своими переводами, статус назывался кратко и грозно: не работает. Стоит заметить, что термин «безработный» к советским гражданам не применялся. Это там, у капиталистов, бывала безработица, а у нас безработных быть не могло, бывали только не желающие работать, тунеядцы.

Когда мне нужна была справка о прописке из нашего ЖЭКа, а нужны такие справки были частенько, первый вопрос сидевшей в окошечке «девушки» был: ваше место работы? Я заранее запасалась договорами о заказанных мне переводах, оттачивала до прозрачной понятности объяснение, что такое фрилансер, вольный стрелок, он же «свободный художник», однако девушка, даже и дав справку, все равно писала в соответствующей графе роковую формулу «не работает». Формула была опасная, как раз шла кампания борьбы с тунеядством – «неработающему» нередко грозила административная высылка из Москвы. Выручил меня перелом позвоночника, в связи с чем моей матери позволили записать меня своей иждивенкой. Вот это был уже приемлемый статус, я вздохнула с облегчением.

Еще до этого счастливого момента я сделала отчаянную попытку избежать тунеядства. Друзья пристроили меня экскурсоводом в музей-усадьбу Юсуповых в Архангельском. Более легкой, приятной, удобной работы, в обществе троих-четверых симпатичных интеллигентных сотрудников, под началом разумного и незаносчивого директора, в красивой и необычной обстановке трудно себе даже представить. Правда, платили очень мало, и ездить было далеко, на двух автобусах, но если бы обстоятельства сложились иначе, как знать, может быть, я доработала бы там до своей ничтожной пенсии, дополняя зарплату переводами, благо свободного времени на этой работе было много. Водила бы одну-две экскурсии в день, это летом, а зимой вообще две-три в неделю. Таскала бы бедных экскурсантов из одного дворцового зала в следующий (…а это называется «анфилада комнат»…). Повторяла бы, не думая, затверженное наизусть:…теперь посмотрите сюда, это портрет внучатой племянницы князя… а теперь посмотрите сюда, это его бюро, здесь он… а это кровать под роскошным, расшитым золотом балдахином, на которой… Сколько раз, бывало, увлеченная собственными мыслями, я вдруг просыпалась, умолкала, тупо глядя на окружавшую меня толпу и понятия не имея, на чем я остановилась. Доброжелательные экскурсанты охотно подсказывали… Отвечала бы на их заинтересованные вопросы – впрочем, вопрос был чаще всего один: сколько эта картина (ковер, козетка, ваза, гобелен, статуя) стоит? Если, например, продать?

Я проработала там месяцев девять или десять. Это было самое длинное мое пребывание «на работе». Затем упала, повредила спину и в Архангельское уже не вернулась, хотя меня и звали. Все-таки «иждивенкой», безо всякого начальства и никуда не ездя, мне нравилось больше, и жить, и работать.

А под конец мне даже иждивенчество не понадобилось. Я стала членом группкома литераторов, который давал официальные справки, удовлетворявшие, хотя и со скрипом, и ЖЭК, и другие подобные конторы. И мало того, что членом. Старички и старушки, восседавшие на вершине группкома, усмотрели во мне «свежие, молодые силы» и «достойную смену» и начали толкать меня вверх. «Ты только в партию вступи, – настойчиво говорили они, – вступи в партию, вступи. И очень скоро сможешь занять место рядом с нами. А когда-нибудь… может быть… и вместо нас».

Вон каких высот я достигла на первой своей родине, почти никогда не работая! И тут испугалась и уехала в Израиль. И жалела только об упущенном толстом классике и о солидных гонорарах, которые получала бы с каждого переиздания. Кстати, и писатель был хороший, только очень уж пространный, на наш нынешний вкус.

Последние попытки устроиться, как все, на работу и получать, как все, зарплату, были сделаны мной вскоре по приезде в Израиль. И все они, как ни удивительно, были удачны, то есть везде меня принимали. И нигде я не задержалась. Тому были две важные причины. Самая важная – на некоторых должностях мое имя становилось достоянием публики, а ведь у меня в России оставались самые близкие люди. Значит, нельзя. Я это, разумеется, знала, но вспоминала, только когда меня уже приняли. Мне и самой теперь это кажется непонятным. Странно, правда? Сама же прошусь на работу и только потом вспоминаю, что сама же ее не хочу.

Вторая причина тоже была для меня важна – скоро скажу какая.

А между тем работать и зарабатывать было необходимо. Первые полгода государство учило меня языку и кое-как кормило, а дальше?

Неясно, о чем я думала, когда ехала сюда. Без языка, без профессии – сценарист без языка? переводчик с польского на русский? Кому это здесь надо. Ремесла у меня никакого не было. Я не умела ни шить, ни вязать, ни готовить как следует пищу. Даже на машинке я умела печатать только тремя пальцами, да и то только по-русски. Начала уже подумывать о работе уборщицы – не то, чтобы очень хорошо умела, но ведь убирала же как-то дома.

Однако до этого не дошло.

Прежде всего, заработала немного денег, когда меня послали в Америку для собирания с тамошних евреев пожертвований в пользу Израиля. На пути из Америки домой остановилась в Лондоне. И тут передо мной открылась блистательная перспектива.

Знакомые привели меня в русскую секцию на Би-би-си. Мое киношное образование при сносном английском их там заинтересовало, мне устроили проверку. Велели перевести газетный текст и написать рецензию на какой-нибудь новый фильм. Новым – и любимым – был для меня в тот момент фильм Висконти «Смерть в Венеции», на который я и написала восторженную рецензию. Так увлеклась, что перевести успела только две странички. Ничего, сказали они, хватит и этого. Потом побеседовали со мной и сказали – годишься.

Ура! Платят здесь совсем неплохо, жильем обеспечивают, кругом слегка уже знакомый замечательный город Лондон. Поработаю год-другой и вернусь домой в Израиль с деньгами! «Правда, – сказали мне, в данный момент вакансии нет. Но через несколько месяцев увольняется наш кинообозреватель, оставь свой адрес, мы тебя известим».

«Ясно, – подумала я уныло. – Не звоните нам, мы вам позвоним сами…»

И уехала в Париж. И здесь тоже получила предложение работы! Пьер, французский муж моей российской подруги, был главным редактором парижского глянцевого журнала, посвященного мебельному дизайну. «Зачем тебе ехать в Израиль? – сказал он мне. – Потому, что ты еврейка? Да ну, какая ты еврейка. Одно название. Ты там просто засохнешь. Чего тебя туда несет? Что тебя ждет в этой маленькой, провинциальной левантийской стране? Что у тебя там есть?» У меня там не было ровно ничего и никого, кроме нескольких соратников по московскому сионистскому прошлому и нескольких очень отдаленных родственников. «Немножко отполируешь язык и будешь работать у меня, писать очерки о старинной мебели в замках Роны и Луары и о супермодерной – в современных пентхаузах. Работа интересная, много поездок по стране, платить буду прилично. Пожить можешь пока у нас, дом большой. Потом подыщешь себе квартирку. Оставайся», – сказал он.

И в самом деле, почему бы и нет? Пожить в столь желанном и недостижимом когда-то Париже, среди страстно обожаемого в юности французского языка? Почему бы и нет?