— Нишкни, — Семейка прижал его плечо, и прижал крепко — парня чуть скособочило. — Коли никто с Настасьей идти брать Гвоздя не пожелает…

— Так она в одиночку отправится!..

Третьяк почесал в затылке.

— Зачем бы Гвоздю безденежного человека в лесу убивать? Что он, пес, затеял?.. На кой я ему сдался?..

— Кабы знали — сказали бы, — обнадежил Семейка.

— Ох, грехи мои тяжкие… Не было печали — собрался с Гвоздем клад брать! — Третьяк поглядел поочередно на Данилку и на Семейку. — А что, коли и впрямь клад?..

Вопрос был — глупее некуда. Но Семейка и сам возражать не стал, и Данилке помешал. Потому что скоморох готов был принять именно то решение, которого они добивались: не избегать встречи с Гвоздем и не отпускать Настасью одну, а помочь отчаянной девке в этом совсем не девичьем деле…

* * *

По вечерней улице шагом ехал статный всадник на рыжем коне.

Всадник этот, в нарядном вишневого цвета кафтанце, в узорных зеленых сапогах, в шапке, украшенной блестящим запоном, был хмур и мрачен, как осенняя ноченька. Напрасно спешащие из церкви молодушки на него поглядывали и с таким зазывным смехом, что лишь деревянный болван устоял бы, перешептывались. Красавец думу думал.

Дума была мучительной — при всем своем остром разуме Богдан Желвак растерялся и ощутил себя в тупике.

Жил он в Коломенском не тужил, пока государь не велел свезти грамотку к Троице-Сергию. Это поручили Озорному, а он взял с собой Данилку, чтобы поучить его уму-разуму в дороге, а заодно проездить задурившего бахмата Голована. Вернулись оба мрачные — оказывается, на обратной дороге подняли в кустах мертвое тело давнего Тимофеева знакомца. Потом оба же отпросились на похороны — и пропали.

Когда в Коломенское прибыл Ваня Анофриев и доложил, что стряпчий конюх Тимошка Озорной и его подручный Данилка Менжиков на поминках отравились, животами маются, словно их холера проняла, и на два-три дня той холеры станет, Богдаш забеспокоился. Хотя бы потому, что знал: у Озорного брюхо луженое, любую тухлятину сожрет — и не поморщится. Он допросил Ваню, и тот, по-взрослому рассудительно, сказал, что про брюшную скорбь ему доложить велено, а ни про что иное — не велено.

И Богдаш понял, что Тимофей втравился в какое-то отчаянное дельце. И даже более того, сам он был тяжеловат на подьем, так что к тому дельцу наверняка приложил руку их общий воспитанник Данилка.

Если вспомнить, что три приятеля-конюха обратили на Данилку внимание лишь тогда, когда он помог разоблачить вожака разбойничьей шайки, княжича Обнорского, то нетрудно было догадаться — парень опять отыскал каких-то злодеев, если только не злодеи его отыскали.

Государь, убедившись, что Савва Обнорский и с сестрой своей сожительствовал, и из дворни своей шайку сколотил, промышляя на Стромынке и в прилегающих к ней лесах, розыск велел прекратить. Не хотел он позорить и в могилу сводить старого князя Обнорского. Разослал все семейство по дальним монастырям — грехи замаливать. Но к дворне это не относилось. Большую часть дворовых людей князя и княжича похватали — и им-то досталось все то, что причиталось родовитому преступнику.

Однако знал Богдан и то, что иные успели скрыться.

Вот почему и он, некоторое время помаявшись, отпросился у подьячего Бухвостова (три алтына как одна копеечка!), вот почему он поскакал в Москву, расспросил всех, кто оставался на Аргамачьих конюшнях. И обнаружилось, что Данилка с Семейкой носились по каким-то странным делам, да и Тимофея, проспавшегося после похорон, за собой в конце концов потащили.

— И куда же?

— Вроде бы они к Николе Старому ехать сговаривались, — сказал конюх Родька Анофриев.

— И когда ж это было?

— А кабы не сегодня…

Богдаш сел на коня и отправился к церкви вызнавать, видал ли кто поблизости троих конных, один лет под сорок, ростом невысок, кряжист, подстрижен под горшок, но гребешком пользуется редко, так что темно-русые космы падают до бровей, другой же совсем еще безусый, ростом вершков на пять, пожалуй, голова — как пушистый одуванчик, а взгляд из-под темных бровей нехороший, третий же — как есть татарин! И под первым конь каурый, под вторым и под третьим — вороные бахматы.

У Николы Старого он заприметил немолодого, опрятно одетого человека, который, держа в поводу двух коней, кого-то ждал. Богдаш подъехал и с седла поклонился.

— Бог в помощь!

— И тебе! — отвечал человек, глядя на него с некоторым подозрением.

— Давно тут стоишь?

— Да вроде не так давно.

— Трое конных тут не околачивались?

И Богдаш честно описал приметы. Он даже имена на всякий случай назвал.

Но человек отвечать отказался.

— Может, и проезжали, недосуг мне по сторонам таращиться! Спроси кого другого!

Богдан посмотрел по сторонам и увидел бабок, без которых ни одна церковная паперть не обходилась.

— У них, что ли, вызнать? — сам себя спросил он вслух.

Тут человек, отказавшийся отвечать, вдруг засуетился.

— Да что они в конных разумеют! — с досадой воскликнул он. — Сдается мне, видел я этих троих. Пождали малость тут какие-то, да и поехали прочь!

— Куда поехали-то?

— Да к Лубянке, поди. Ты поезжай, молодец, может, и догонишь.

Такая внезапная осведомленность Богдану не понравилась.

Знай Третьяк, что с ним беседует, вызнавая про Озорного с Данилкой и Семейкой, их товарищ-конюх, врать бы не стал. Но Желвака он видел впервые в жизни. И тот ему не понравился.

Опознав по приметам Настасьина кума с товарищем, скоморох забеспокоился — да и забеспокоишься, пожалуй, когда торчишь, ожидая явления налетчика Гвоздя, и черт его знает, один ли пожалует, с кем из своих тут же встретиться уговорился ли! Потому Третьяк напрочь отрекся от всяких конных, да и Желвака постарался спровадить.

Конюх имел некоторый опыт обращения с врунами. Потому спорить он не стал, поблагодарил да и поехал прочь, но до Лубянки, разумеется, не доехал, нашел где повернуть, сделать круг и подъехать к Николе Старому с иной стороны.

Тут-то он и обнаружил целое общество.

За его недавним собеседником наблюдали из-за угла.

Рослая девка с длинной, до подколенок, черной косой, в накинутой на плечи синей однорядке, выглядывала, а возле стояли два парня, один совсем молоденький, белобрысый, лет шестнадцати, другой постарше. Вечер был теплый, однако и на парнях были однорядки внакидку. Это Богдану не понравилось — так люди одеваются, когда имеют намерение спрятать пистоль за поясом.

— Ну, где ж его черти носят! — воскликнула девка.

— Нишкни, Настасьица, — одернул ее белобрысый парнишка.

Она не то чтобы застонала или замычала, как это невольно случается от досады, а явственно зарычала.