Выкрикнув этот приказ, его глотка вдруг отказала. Конюх закашлялся.

— Филатушка, Лучка, Третьяку помогите! Жив ведь, очухался, только прикидывается! — велела Настасья и присела на корточки возле Богдаша. — Да ты вставай, молодец! Дай хоть погляжу на тебя хорошенько, дай хоть поцелую — ведь ты нас спас!

— Пошла к черту… — кое-как прохрипел спаситель.

* * *

Тимофей был очень недоволен тем, что товарищи все за него решили.

— Я пойду с Абрамом Петровичем клад брать, — сказал Данилка. — И поедем как будто вдвоем. Это — единственный путь, как убийцу выманить.

— Так, — Тимофей был хмур, но деловит. — А мы с Семейкой, стало быть, в засаде?

— Да, вы первые поедете и у той хари спрячетесь.

— А коли не дойдете вы до хари? Коли раньше тот медведь на вас нападет? — спросил Семейка.

— Ну, значит, туда нам и дорога.

Конюхи переглянулись. Им нравилось Данилкино упрямство, не нравилось лишь, что парень безоружен.

— Держи-ка, — Семейка достал и отдал свой засапожник, похожий на гнутый клык хищной рыбины. — Сунь за правое голенище. Да не так — острием вперед. Кисточка, думаешь, для чего? Чтобы снаружи висела, чтобы нож в сапог не провалился. И вытаскивать легче.

— Кистенем его, что ли, снабдить? — Тимофей почесал в затылке. — Кистень-навязень-то на виду, а летучим кистенем я его только собирался научить владеть.

— Плетку свою ему дай, — посоветовал Семейка. — Что ты в кончик вплел — дробину? Свинца кусочек остренький надо бы.

Данилка вдруг подскочил, развернулся в воздухе, приземлился на полусогнутые ноги — и засапожник уже торчал вперед, намертво зажатый в кулаке.

— Да ну тебя! — Тимофей отмахнулся. — Хорош дурака-то валять!

— Коли взялся за нож, так не пугай, а сразу и бей, — посоветовал Семейка. — Снизу вверх. Пока против твоего засапожника чего подлиннее не вытащили…

— Или кистень в ход не пустили, — добавил Тимофей. — Ну, не передумал?

— Нет.

— Тогда — с Богом.

Они решили проводить Данилку до двора Фомы Огапитова, чтобы поглядеть заодно — не околачивается ли поблизости подозрительный народишко. Но по пути Семейка вздумал проверить, точно ли скоморох Третьяк стоит у Николы Старого и ждет Гвоздя. Не очень-то ему понравился испуганный взгляд Третьяка у «Ленивки»…

Данилка одобрил — он беспокоился за куму.

А примерно в то время, как они поодиночке, не поднимая шума, выезжали с Аргамачьих конюшен, к Николе Старому на встречу со Стенькой явился Гаврила Михайлович Деревнин.

Раздобыть лошадей подьячему Деревнину было несложно.

Дважды в год, весной и осенью, случалась на Москве такая распутица, что на иных улицах и утонуть пешему было недолго. Тогда вся Москва садилась в седло. Даже старухи, которым по их должности приезжих боярынь полагалось в известные дни навещать царицу, громоздились на особые седельца в виде кресел с подножкой. Мужчины, которые в состоянии были поднять ногу до стремени, всюду отправлялись верхом. Даже старцы не сидели дома — не было большого позора в том, чтобы взбираться на коня со скамеечки-приступочки, сам государь такую имел. А уж служилый человек, которому каждый день с утра положено быть в своем приказе, обязан был позаботиться о средстве передвижения.

Деревнин своей конюшни не имел и потому сговаривался обычно с приятелем-купцом, чьи дела при необходимости вел с особым тщанием. Купеческий работник приводил ему смирного мерина, провожал его до Красной площади, забирал конька, потом в обеденное время туда за подьячим являлся. Хоть и недалеко от приказа жил подьячий, однако являться по пояс в грязи не хотел.

Этот приятель-купец и прислал в нужный час к условленному месту своего человека с лошадьми. Подьячий сел в седло, взял повод второго коня, для Стеньки, и неторопливо направился к Николе Старому.

Обычно конный человек прятал пистоли в ольстрах, которые крепились слева и справа от седла, так что рукояти торчали на уровне колен. Купец такого добра на конюшне не держал, поэтому Деревнин приладил свою хитрую пистоль с бердышом перед собой на седле, прикрыв ее полой епанчи. Епанчу он взял старую, испытанную, которая осенью и весной исправно берегла от грязи, а летом должна была уберечь и от ночной прохлады. Еще из оружия имелись у него с собой нагайка, которой он владел не хуже татарина, и добрый турецкий кинжал.

Кинжал был безгласным упреком московским мастерам. Вернее, не сам, а его рукоять, резанная из моржового зуба. Этот самый моржовый зуб, надо полагать, добыт был самоедами где-нибудь в Пинеге или за Пустозерском, привезен на зимнюю ярмарку в Холмогоры, куплен оборотистым московским купцом, доставлен в Москву, там его приобрели турецкие купцы, вывезли его через Валахию, потом турецкие же искусники сделали рукоять, соединили ее с клинком, а готовый товар отправился в обратный путь. Естественно, и цена его оказалась не малой. Коли точно такие же рукояти наловчиться резать в Москве, а лезвия возить из Константинополя, то цена кинжалу была бы вдвое, а то и втрое меньше…

Стеньки у Николы Старого не оказалось.

А ведь весь день сегодня подмигивал!.. Войдет ли в приказное помещение, рядом ли пройдет — так и норовил со значением в глаза подьячему заглянуть. Только что локотком в бок не пихал и на ножку Деревнину не наступал, как девка — молодцу! Потом же раньше положенного срока исчез…

Помянув ярыжку подходящим словом, Деревнин отъехал в сторонку и устроился ждать. Он понимал, что карманных часов в Стенькином звании не полагается, что опоздание вполне естественно, и все же был сильно недоволен. Того гляди, появятся те, кого они уговорились выследить, — и что тогда?

Только теперь подьячему пришло на ум, что место встречи нужно было назначить иное!

Он отъехал еще подальше, но так, чтобы видеть вход в храм и паперть. Если бы он знал, откуда появится непутевый ярыжка, то двинулся бы навстречу! Но Стенька этого ему, разумеется, не сообщил.

— Бог в помощь! — услышал вдруг за спиной Деревнин.

Он повернул голову и увидел знакомое лицо.

К нему подъехал невысокий, но крепкий мужичок на кауром коне и в каком-то буром кафтанишке. В иных обстоятельствах Деревнин бы охотно пожелал Божьей помощи этому человеку, но сейчас приветствие его смутило, поскольку подъехавший был конюхом с Аргамачьих конюшен по имени Тимофей и по прозванию Озорной.

— И тебе! — отвечал несколько свысока Деревнин.

Все-таки конюх, пусть даже стряпчий конюх, не чета подьячему.

— Далеко ли собрался, Гаврила Михайлович? — спросил Тимофей. — Коли по пути, можно бы и вместе. Дороги-то неспокойные. Мы бы и проводили.

— А ты, Тимофей, куда собрался?

— Да я вот с товарищами по Троицкой дороге поеду. Вот и они!

Деревнин увидел как раз тех, кого они со Стенькой собирались выслеживать: конюшонка Данилку, известного ему в лицо по делу княжича Обнорского, и Семейку Амосова, который тоже был в Кремле личностью многим знакомой. Конюшонка, видать, прихватила скорбь зубовная — рожа была обмотана суконным лоскутом, прикрывшим часть правой щеки и даже угол рта, узел пришелся над левым ухом и концы лоскута заячьими ушами торчали из-под шапки.