Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1930-е киномагнат Сэм Голдвин явился с визитом к нью-йоркским банкирам и заметил солнечные часы. Повернувшись к своим собеседникам, он воскликнул: “Что еще они теперь придумают?”
Где-нибудь на востоке, вот таким утром, пуститься в путь на заре. Будешь двигаться впереди солнца – выиграешь у него день. А если все время так, то в принципе никогда не постареешь ни на один день[636].
Петруччо. Часы покажут сколько я сказал.
Гортензио. Он скоро управлять захочет солнцем![637]
В начале 1960-х мой отец оставил работу в семейной компании и открыл паб в Корнуолле, на юго-западной оконечности Англии. Во время школьных каникул я помогал отцу. Дважды в сутки, в половину третьего дня и в одиннадцать вечера, в соответствии с лицензионными правилами (согласно которым пабы должны были закрываться на три часа днем и на ночь), он провозглашал своим глубоким басом: “Джентльмены, извините, время!” Это был необычный социальный ритуал, вежливая просьба прекратить пить, которая воспринималась как телеологическое высказывание. Завсегдатаи знали, что у них есть минута-другая на то, чтобы допить напитки. В противоположность тем шестидесяти секундам тишины, которыми мой учитель заканчивал каждый свой урок, а мы мечтали, чтобы они скорее прошли, эту минуту суровые местные жители растягивали до последнего глотка – объявление никого никогда не радовало. Оливер Сент-Джон Гогарти (1878–1957), ирландский поэт, ставший прообразом для Быка Маллигана из “Улисса”, писал:
Время продолжало волновать человечество с самого начала времен (простите за тавтологию, но этого слова не избегнуть). Его сложность укрепляется противоречиями между субъективным восприятием времени человеком и его объективными измерениями, а также невозможностью совмещения двух данных аспектов. Энтони Берджесс указывает на это в своем эссе “Мысли о времени”:
В возникшем водовороте мыслей от введения единого общественного времени [среднего времени по Гринвичу] встречались художественные произведения… которые вдохновлялись двойственной сутью времени. Оскар Уайльд написал “Портрет Дориана Грея”, где герой переносит тяготы общего времени (как и публичной морали) на свой портрет, а сам скрывается в бездвижном личном времени… Опыт военного времени (в Первой и Второй мировых войнах) был совершенно внове для среднего участника… Бой начинался по общему времени, но солдаты жили по внутреннему – воспринимаемое как вечность в действительности длилось минуту, скука простиралась бескрайней пустыней, ужас выходил за пределы времени[639].
Время в субъективном восприятии и впрямь может быть таинственной сущностью: в “Илиаде” оно проявляет одни свойства для победителей и совсем другие для проигравших. Святой Августин кисло замечал, что знал, что такое время, пока его не попросили объяснить это. Но независимо от того, как его анализировать, именно солнце определяет время, и наше использование этого светила для слежения за проходящим временем – самый распространенный из всех способов, каким цивилизация ставит солнце себе на службу.
Для астрономов и штурманов всегда было критично измерять время с большой точностью, но на протяжении истории новой эры именно от Церкви исходил главный импульс в направлении учета времени. То же верно и для мусульман и иудеев: ислам требует от верующих молиться пять раз в день, иудаизм – три. Что касается христиан, то св. Бенедикт в своем Уставе (530 год н. э.) указал точное время для богослужений: утреня, лауды, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, комплеторий (или повечерие). Лауды и вечерня, службы восхода и заката, относятся именно к движению солнца, остальные просто привязаны к определенным часам. Это расписание распространилось повсеместно настолько, что папа Сабиниан (605-606) объявил, что церковные колокола должны отбивать часы. В последующие годы многие области гражданской жизни стали регулироваться временем. “Пунктуальность, – пишет Кевин Джексон, – стала новым наваждением, постоянные исследования в области механизмов, отсчитывающих время, в конце концов привели к появлению часов”[640].
В позднее Средневековье, примерно с 1270 по 1520 год, самой продающейся книгой в Европе стала вовсе не Библия, а “Часослов”, содержащий пояснения к бенедиктинскому Уставу. В эти годы поддерживалась практика определения часа как двенадцатой части дня или ночи, так что летом дневные часы были длиннее ночных, а зимой – наоборот; эта традиция завершилась лишь с появлением вновь изобретенных механических часов с их монотонным ходом, повторяющим движение небес, и эти часы постепенно приобщили людей к методике “среднего солнца”, используемой астрономами. Меха нические часы, приводимые в движением гирями и шестеренками, видимо, были изобретены в II веке неким арабским инженером и появились в Англии около 1270 года в качестве экспериментального образца. Первые часы в Европе, которыми стали пользоваться в постоянном режиме и о которых есть достоверные свидетельства, сделали Роджер Стоук для собора в Норвиче (1321-1325) и Джованни де Донди (Падуя). Де Донди сконструировал в 1364 году устройство высотой почти в метр, с астролябией, дисковыми календарями и указателями для Солнца, Луны и планет – оно обеспечивало постоянное представление всех основных элементов Солнечной системы (вращающейся вокруг Земли), а также правовой, религиозный и гражданский календари. Эти часовые устройства не показывали время, а озвучивали его. Слово clock в английском происходит от лат. Clocca – колокол, а отсчитывающие часы машины долго назывались хорологами (от греч. ὡρολόγιον – час + говорить), хотя средневековые часы с боем специально проектировались так, чтобы ночью не звонить. Как отмечает Дэниел Бурстин, это устройство было своего рода новой общественной службой, которая предлагала услуги тем горожанам, кто не мог себе этого позволить сам. Люди неосознанно отметили наступление новой эры, когда, обозначая время дня или ночи, стали говорить, например, nine o’clock – время “по часам”. Когда шекспировские персонажи упоминали время “по часам”, они вспоминали час, когда слышали последний бой часов[641].