Лео протянул руки навстречу лучам заходящего солнца, точно выполнял какое-то упражнение. Снизу облака были подсвечены пурпурно-золотистым сиянием, дальше, к горизонту, они темнели, сливались в сплошную черно-синюю полосу.

— После той ночи, когда убили Кристоса, я больше ни разу не говорил с Саймоном... никогда больше не видел его.

* * *

Брат Лео брел среди скромных могил, то и дело наклонялся поправить корзину с цветами, или убрать с плиты опавшую листву, которую он называл мертвой, или же выдернуть выросший не на месте особенно упорный сорняк. Солнце опускалось все ниже, заметно похолодало. Я поежился, но не только от холода. Из головы не выходил Саймон. Где он, что с ним сталось? Зато теперь я знал о Кристосе, знал, что он был священником и сотрудничал с фашистами. Правда, мне было известно и его настоящее имя. И то, как он умер.

— И что вы делали потом? После того, как умер Кристос, а Саймон ушел? И кстати, нельзя сказать, что мне уж совсем ничего не известно. К примеру, я знаю, кем был этот Кристос. Священником по имени отец Лебек, сыном известного торговца произведениями искусства. Но Саймон... кто такой был этот Саймон?

Он словно не слышал этого моего вопроса. Какое-то время молча шагал вперед, затем сменил тему.

— После той ночи я вернулся к обычной своей работе в Париже. Ну и все кончилось. По крайней мере на время. До тех пор, пока из Рима не приехал Коллекционер.

— Ах, да, Коллекционер. Вам известно настоящее его имя?

— Вы так нетерпеливы, мистер Дрискил. У нас полно времени. Мало всего остального, а вот времени в достатке.

— Не вините меня за любопытство, — сказал я. — Голландец, которого вы упоминали, кто он? И маленький Сэл, священник, жизнь которого так круто изменилась? Пошла совсем не тем путем, что он ожидал? Что произошло с ними дальше?

— Думаю, все мы вернулись к прежней своей жизни. По крайней мере на время. До тех пор...

— Знаю, знаю. До тех пор, пока не явился Коллекционер.

— Именно. Приехал составить из нас коллекцию. — Он усмехнулся и оперся рукой о старый надгробный камень. У основания памятника были разбросаны некогда желтые, а теперь почти бесцветные высохшие цветы. — Саймон был самым великим человеком из всех, кого я знал. Понимаете? Был предан только Богу и Церкви, никому больше. Да, теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что делались вещи не слишком богоугодные. Но ведь тогда были тяжелые времена для всех, шла война не на жизнь, а на смерть. К тому же Саймон был всего лишь человеком. А как нам известно, даже святые порой допускают ошибки, разве не так?

— Ошибки? Это мягко говоря, — вставил я.

— И все равно, Саймон был великим человеком. Безгранично мужественным...

— Так куда он, черт подери, подевался?

— Мистер Дрискил, прошу вас...

— Вы же знали его. Были близко знакомы.

— Я наблюдал за ним, так будет точней. Несколько ночей мы провели, прячась в заброшенных амбарах. Он говорил со мной. Объяснял смысл того, чем мы занимались, доказывал, что стараемся не напрасно, что все это для блага Церкви... Я слушал его. О, он был гораздо умней меня. И образованней. Один из тех великих людей прошлого, которые были настоящими учеными и философами. Теперь таких, увы, нет. Именно он, Саймон Виргиний, рассказал мне о конкордате Борджиа.

Мы вышли с кладбища и медленно двинулись в сторону холмов.

— О чем? — прокричал я. — Ветер снова ударил в лицо, срывал слова с губ, уносил их прочь.

Он привалился спиной к перекрученному стволу дерева, сунул руки в карманы грязных брюк. А потом заговорил, и снова таким тоном, точно все это теперь не имело значения, давно ушло в историю. Порывы ветра немного стихли.

— Саймон сказал, что был такой конкордат, ну, договор, подписанный между Папой Александром Борджиа и теми людьми, кто этим занимался. Кто, по словам Саймона, как это он называл?... Ах, да, «исполнял тяжкий труд». Короче, убивал. Саймон сказал, что мы потомки тех людей, которые еще пятьсот лет тому назад занимались этим. А потому мы являемся живой частью истории Церкви. Говорил, что собственными глазами видел этот договор, держал его в руках. — Тут вдруг Лео умолк и смотрел, как пенистые валы лижут берег, и лицо его вновь обрело невинно-безмятежное выражение.

— А он описывал его? Говорил, как выглядел этот самый конкордат? Он до сих пор существует?

Лео улыбнулся моему нетерпению.

— Во время войны, да и после нее пропало столько разных вещей... Самого Саймона тоже очень занимала судьба этого конкордата, листы пергамента, на котором он был написан. Он сказал, что там были перечислены имена особенно преданных Папе Александру людей. А также имена их потомков по прямой линии, не прерывавшейся на протяжении нескольких веков. И все, заметьте, началось с Александра... Я поначалу просто ушам своим не поверил, все это звучало, как сказка... Но, с другой стороны, в истории Церкви всегда было полно тайн, и легенд, и всяких там секретных документов. Очень похоже на католиков. Саймон боялся, что материалы эти могут попасть во время войны в руки немцам. И что потом, чем бы ни закончилась эта война, ими будут шантажировать Церковь.

— Так вы хотите сказать, тогда эти документы были у него?

Брат Лео кивнул.

— Но как он напал на них?

— Он мне не говорил.

— Может, он привирал? Выдавал желаемое за...

— Саймон?! Он никогда не лгал. Никогда!

— Но почему вы так уверены?

Он покосился на меня уголком глаза, и во взгляде его читалось снисхождение, продиктованное опытом и возрастом.

— Просто знаю, и все. Я самого его хорошо знал. Поэтому и уверен.

— Ладно, говорите дальше. Итак, вы держали в руках саму судьбу Церкви. Список ассасинов!

— Ну, это я сомневаюсь, мистер Дрискил. Это совсем уж иезуитские разговоры.

Я не собирался утомлять его своими догадками, пересказывать все, через что мне пришлось пройти. Ему досталось куда как больше, теперь борьба для него закончена. И мне не хотелось запугивать его, хвастаться, производить впечатление или же втягивать в опасные игры, которые теперь его не касались. Он уже через многое прошел.

— А я был когда-то иезуитом.

— Ну, вы, однако, и штучка, Дрискил! — громко рассмеялся он. — Скажите, а вы вообще человек честный?

— Более или менее, — ответил я. В моем мире никто не задавал мне подобных вопросов. Как мне ответить на него?...

— Что ж, — вздохнул он. — Что касается конкордата... Саймон уходил с того маленького парижского кладбища, целиком поглощенный мыслями о конкордате Борджиа. Его волновала история этого документа. Ведь он был своего рода лицензией на убийство. Сама история доказала это, вы не согласны? Когда нужны были убийцы, их призывали на службу Церкви. И они оживали, возвращались из прошлого. — Он взглянул на меня. — Лично я бы никогда не взял на себя такую ответственность, решать, когда именно они понадобятся. А вы, мистер Дрискил?