— Да ты богохульствуешь! — гневно выпрямился отец Николай и перекрестил себе плечи и живот.

Лушка удрученно качнула головой.

— Нет, — сказала она, — я Бога уважаю. И желания проклинать мир, который он создал, а может — всё еще создает, во мне нет. И человека я больше клясть не стану. В человеке промысел Божий, только понять это надо не оттого, что так велят, а что я так внутри себя чувствую и потому, что вся природа к этому ведет… Или пришла.

— Кто пришел? — насупился отец Николай.

— Кто? Ну, я о природе… А может, о мироздании.

Отец Николай смотрел на Лушку, смотрел и вдруг сказал:

— Помолюсь я…

Он обнял белыми пальцами тяжкий крест, закрыл глаза, вздохнул:

— Отче мой…

И удалился в себя, чтобы поговорить с Богом наедине.

Лушка опустила глаза, не желая мешать сосредоточенности ищущего ответ человека, постаралась ни о чем не думать, чтобы случайно не вмешаться, она вышла за решетку, за окно, в белый последний снег, куда-то за окраину города, в чистенький пока лесок, где красногрудый снегирь сонно склюнул с ветки рыжую ягоду рябины.

Она пристроилась рядом со снегирем и тоже клюнула. Рябина была оттаявшей и сладкой.

— …ибо сказано: каждый верующий в Меня спасется… — услышала она голос священника. — Не станем в минуту решать то, о чем церкви молятся веками. Не за этим я к тебе пришел. Ответь мне без утайки, чадо: правда ли, что тебе дарована сила, превосходящая обычное разумение?

— Не так, — не согласилась Лушка. — Такая сила в каждом — более, менее, как и прочее. Передача по радио была: один мужик горшки лепит — обычные, из глины, а они у него звенят, как хрустальные. И будут звенеть только у него, а не у всех. Рублев иконы писал… Почему не все так писали? Я не про то, чтобы как он, а чтобы для нас осталось…

— Господь не сподобил… — пробормотал священник, хмурясь по поводу икон и понимая тем не менее, о чем говорит сия заблудшая овца. Чего ж топтать ее, если тянется к свету живой росток, еще ни плодов на нем, ни цветения, и стебель младенчески жалок. Не грех ли живому прежде времени мешать? Потом рассудим.

И вникал в слова нецерковные:

— Никто к себе не прислушивается, и получается, что глохнет. А мог бы хоть себя вылечить, если не соседа. Ведь так и должно быть: я тебя вылечить могу, а ты мне хрустальный горшок можешь. Я горшок после молока вымою и постучу для радости — звенит! Это такой звон — как солнце в окно. Если бы все себя настоящих увидели — вот бы музыка была… Пусть звенят, что в этом против Бога?

— Ну, хорошо, дочка. Ты оправдываешься, а я тебя еще не обвинял. Я теперь знаю, что не обвинять пришел, в молитве своей это прозрел. Только если правда хоть десятая доля из того, что мне рассказали, то это не хрустальный горшок. И не знаю, солнце ли в окне. И спрашиваю: сознаешь ли ты ответственность за сей дар Божий?

— Не ожидала, что вы назовете это даром Божьим…

Священник смутился.

— Иов был искушаем Господом Богом… — уклончиво отъединился он.

Но Лушка поняла.

— Зачем меня искушать? — спокойно возразила она. — С меня святых книг не будут писать. Так кому надобно?

— Противник Божий силен и свои планы для смущения человеков имеет.

— Нет у Бога противников, — тихо сказала Лушка.

— Как же нет? — оживился отец Николай. — Бог повелел диаволу — прости, Иисусе, что оскверняю язык мой, — искушать повелел человека всячески, дабы умножилась вера человеческая и противостоял человек злу.

— Тогда лицо, которое вы назвали, не противник Божий, а слуга послушный.

— Искушение может пребывать в тебе самой, — помолчав в осторожности, решился продолжить разговор отец Николай.

На это Лушка охотно кивнула.

— Так это совсем другое дело! — оживилась она. — С этим я согласна больше, чем вы сами! Да я теперь считаю, что меня для того и шарахнуло, чтобы не забывала.

— Шарахнуло? — переспросил отец Николай, открывая перед Лушкой новую дверь.

Лушка перевела взгляд на окно. Должно быть, взошла луна. Воздух мерцал весеннее, словно оживал.

— Хорошо там, наверно, да? — вздохнула Лушка.

— Днем капель, ночью пятнадцать было. Мороза то есть… — Отец Николай не торопил. Ждал.

«А где-то весны нет», — подумала Лушка и почувствовала, как много тех, кому холодно.

— Господи Боженька, хоть бы никто не застыл в пути…

— Храни, Господи, путников… — помолился, крестясь, и священник.

Она закрыла глаза, чтобы перестать быть собою. Она тихо покачала головой, удаляясь. Потом на Черном мелководье осталось одно.

— Я сына на окне простудила… — черное наконец обернулось словами. — Не нужен мне был. Шестнадцать мне тогда… Не так вышло, как хотелось. Убила.

Священник молчал.

Священник держался за крест и молчал.

Темно на дне, совсем темно. Лечь здесь камнем, пусть через тебя течет ночь. Ночь будет долго. Но камень будет еще дольше. И когда-нибудь ему придется себя поднять. Потому что нет забвения ни внизу, ни в ночи.

Душа стала толкать себя окаменевшую вверх, вверх, через разреженные звездные миражи, через лунное мерцание замерзших пустот, еще дальше, к начинающемуся восточному краю, к слепящей нити рождающегося тепла.

— Там очень долго… — проговорила Лушка, не открывая глаз. — Господи Боженька, пусть там никто не останется.

Она открыла глаза и взглянула на священника, как на Голгофу.

— Бог видит твое раскаяние, — шероховатым голосом произнес священник и удержал неурочный кашель. — Сын Божий взял на себя грехи наши. Надейся и молись о прощении.

Лушка качнулась несогласно.

— Это останется. Это вот так и будет всегда неподвижным камнем в ночи.

— Для Бога нет невозможного, — пообещал что-то священник.

Но Лушка этого не услышала.

— Я умереть хотела. Но поняла, что надо жить. Потому что жить — труднее. С этого я начала понимать. Или по крайней мере — спрашивать.

— Я видел: ты не хотела разговора со мной. Так ли?

— Так.

— А сейчас?

— Я боялась, что вы вломитесь со своим Богом, как разбойник. Но вы смогли потерпеть. Вы не старались подавить, и я смогла что-то сказать.

— Я рад принести тебе облегчение, дочь моя, — мирно сказал священник.

— Вы не принесли мне облегчения, — возразила Лушка. — И я его не хочу.

— Тебе еще предстоит научиться смирению. Это трудная добродетель. Дочь моя, врач твой сказал, что через некоторое время ты выйдешь отсюда в мир. В твоих руках оружие, и ты, как я понял, не отрицаешь этого.