Что касается профессора Бондиле, я, должен вас заверить, считаю, что присвоение заслуг подчиненных — вещь непростительная и достойная осуждения. Если бы я хоть что-то об этом узнал, то тут же отказал бы прохвосту от дома и разорвал бы с ним все отношения. Мне больно думать, как эта грязная политика могла сказаться на вашей карьере, если бы негодяя не разоблачили, пусть даже посмертно. Я аплодирую вашему решению предать это дело огласке, ведь вы шли на нешуточный риск. Подобная смелость достойна всяких похвал и может служить молодежи примером для подражания.

Остается еще один вопрос, который смущает меня. Я имею в виду отправку обнаруженных ценностей за пределы Египта. Меня заботит, что они разлетаются по Европе, Америке и т. д., и т. п. Как египтянин, я не могу поверить, что это оправданно, и намерен воспротивиться утечке сокровищ из нашей страны. Не понимаю, почему у немцев коллекция египетской старины должна быть лучше каирской. Поэтому мы с вами обязательно должны обсудить, готовы ли вы позволить мне приобретать у вас по разумной цене находки определенного вида. Профессор Бондиле, несмотря на все свои плутни, в свое время оказывал мне такое содействие, и я уверен, что ваше благоразумие подтолкнет вас к заключению, не отличающемуся от моего. Вы сможете использовать получаемые от меня средства на расширение экспедиционных работ. После достойных всяческого восхищения открытий, сделанных вами в последнее полугодие, вам, должно быть, не терпится получить разрешение на проведение раскопок в наиболее перспективных районах Луксора. Вы сейчас в самом выгодном положении, опираетесь на квалифицированных сотрудников, облечены доверием научных кругов и с моей поддержкой могли бы достичь очень многого, не распыляя силы на решение административных проблем.

В конце недели я устраиваю прием. Надеюсь увидеть у себя вас и всех ваших коллег, включая вновь прибывших, еще не освоившихся на нашей земле. Разумеется, у меня будут и англичане. Они работают на западном берегу, вы — на восточном; у вас мало точек соприкосновения, а потому как им, так и вам будет что сообщить друг другу в обстановке взаимного понимания и предельной доброжелательности. Также планируются угощение и концерт.

Я пришлю за вами собственный экипаж. Распоряжайтесь им, как вам вздумается, без малейших стеснений. Гостей будет много, но я намерен выкроить час для нашей с вами приватной беседы и, надеюсь, за это время мы придем к соглашению, устраивающему нас обоих.

С наилучшими пожеланиями, сердечно, всегда ваш

Ямут Омат.

18 июля 1828 года».

Письмо графа де Сен-Жермена, посланное из Праги Мадлен де Монталье в поместье Монталье, в Савуа.

«Моя обожаемая Мадлен! Не вини себя в гибели Фальке. Он сам предпочел смерть в пустыне смерти от лихорадки, когда заболел, — ты его к этому не принуждала. То, что он так хорошо укрылся от чужих глаз и полностью разоблачился, предоставив лучам палящего солнца покончить с ним навсегда, говорит о сознательном выборе способа перехода в небытие, который бы не позволил ему возродиться, вероятность чего была очень сильна. Ты предлагала ему еще одну жизнь — он от нее отказался. Я сталкивался с подобным несчетное количество раз. К печальному результату привела самоотверженность, с какой Фальке боролся с людскими недугами, а вовсе не твое чувство к нему. Это не твоя ноша, Мадлен. Если ты взвалишь ее на себя, то разрушишь все доброе, что вас с ним связывало, поверь. Поверь и избавь свою совесть от лишнего груза.

Теперь к остальному. Итак, получив последний отчет Жана Марка Пэя, ты вновь загорелась мыслью о поездке в Фивы. Откажись от нее. Лет через десять-пятнадцать, не раньше, тебе можно будет вернуться туда. А пока постарайся довольствоваться развалинами Савуа и Прованса — там много покинутых крепостей и старинных домов. Может быть, они не столь грандиозны, как древнеегипетские строения, но у них тоже есть собственная история, полная тайн.

Я долго обдумывал твой вопрос, почему до сих пор не подыскал тебе верного человека, на какого ты всегда бы могла опереться (вроде Никлоса Аулириоса, состоявшего при Оливии, или моего Роджера, сменившего Аумтехотепа), но ничего разумного в свое оправдание не придумал и потому отвечаю сердцем: у тебя давно есть такой человек. Это я сам, ибо никому другому я не мог бы позволить заботиться о тебе. Я твой единственный слуга и возлюбленный, хотя мы и не можем быть вместе, как в прежние времена. Все остальное: четыре тысячелетия испытаний, знания, деньги, друзья, которые приходят и уходят, кровь — все это теряет смысл без любви. Моя любовь — ты. Я пронесу это чувство через все будущие столетия и даже, думаю, через смерть, если она мне все-таки суждена.

Сен-Жермен.

17 июня 1831 года, Прага, Богемия

(печать в виде солнечного затмения)».