— Какой же толк в фантазиях, если их нельзя проверить на опыте?

Она молчала. Это значило, что она хочет заставить меня поразмыслить над тем, что я только что сказал, над этим абсурдным заявлением. Однако я не считал его абсурдным.

Она снова улыбнулась своей неискренней улыбкой. И сказала:

— В следующий раз.

— Мне опять снился сон про чемодан, — начал я. — С некоторыми дополнениями. Женщину, оказалось, я хорошо знал, но это не Алисон. Вместо того чтобы защитить, я позволяю ее убить. Несчастную расчленяют и запихивают в чемодан. И хотя несколько раз мы чуть не попались и полиция гналась по пятам, нас так и не удалось схватить. Чемодан обнаруживают в камере хранения на Южном вокзале. Я мог бы показать вам этот отсек.

— Вы собственными глазами видели, как расчленяют женщину?

— Нет. Я отвернулся. Но я все слышал. Так мясники рубят ребра своим мясницким ножом, и лезвие стучит о кость.

— И что же вы ощущали, слушая эти звуки?

Я встал и сказал:

— Черт возьми, доктор Милкреест, я же образованный человек. Я читал Фрейда — не только самые популярные работы, но и «Будущность одной иллюзии», и «Неудовлетворенность цивилизацией». С помощью алгебры я могу доказать, что Шекспир был Призраком отца Гамлета… А ведь вам такое даже в голову не придет! Я знаю физику элементарных частиц. Я жил в Индии, в Китае и в Патагонии. Я поклонник метафизической поэзии. Я коллекционирую японские гравюры. У меня есть «Красная Фудзи» Хокусаи. Я говорю по-итальянски и на суахили.

Я остановился — не потому, что использовал всю программу, просто перехватило дыхание.

— И каков вывод из всего этого? — спросила доктор Милкреест.

— Что я марсианин. Я здесь абсолютно одинок — не в этом городе, а вообще на земле.

— Очевидно, так оно и есть. Быть может, поэтому вы решили пройти курс лечения.

— Да нет, не нужно мне никакое лечение. Мне нужны вы — ваша любовь.

Лицо ее по обыкновению ничего не выражало, но в глазах мелькнула беззащитность. Молодая еще, поэтому. Женщина постарше смерила бы меня суровым взглядом, она же, я видел, боролась со своим волнением, стремясь подавить его, скрыть и вернуть себе бразды правления. Но мне это было ни к чему. Добиться успеха я мог только одним способом: обнять ее, попытаться расстегнуть платье, а она тем временем будет слабо сопротивляться, но в конце концов позволит мне дать волю рукам. Я уже видел, как эта сцена разыгрывается на ковре, застилавшем пол ее кабинета, и как она стонет, обжигая своим дыханием мои губы.

— Сядьте, пожалуйста, мистер Медвед.

Как это было отвратительно — ее вялый тон, неуместное требование, едва уловимый противный оттенок жалости в голосе. Я вовсе не хотел, чтоб она меня жалела, и еще меньше — чтобы анализировала. Я хотел, чтоб она меня боялась.

— Женщиной в чемодане… — сказал я, — были вы.

Она постаралась не вздрогнуть.

— Продолжайте.

— А о чем еще говорить? Кроме как посоветовать вам быть осторожной, доктор Милкреест.

— Да?

— Я здесь не потому, что одинок. Я пришел, поскольку был в отчаянии, и остался, потому что полюбил вас. Но я вас разлюблю — нет ничего более отталкивающего, чем женщина, которая оказалась обманщицей.

— Вы же говорили, что одиноки.

— Конечно одинок! — крикнул я. Терять было нечего, возвращаться сюда я не собирался. — Но суть не в том, что я сейчас один как перст. Не так давно я с полной ясностью осознал, что всегда был одинок и лишь сам себе морочил голову, когда храбрился и утверждал обратное. Одиночество — естественное человеческое состояние. Все, что люди делают, они делают от одиночества.

— Вы пришли ко мне потому, что у вас были проблемы. Вас тяготило одиночество.

— Нет у меня никакой проблемы с одиночеством! — завопил я. — Я хочу знать, почему я одинок. Мне почти пятьдесят лет и рядом никого, ни единой живой души. Объясните, отчего это так. Ведите, вы и понятия на сей счет не имеете!

— Мы беседовали о прошлом…

— Я всегда был такой, как сейчас, — с вызовом перебил я ее.

Она кивнула. На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Потом она сказала:

— Боюсь, эта встреча может стать последней.

— Да. Вы начинаете вызывать у меня жалость. Как та несчастная жертва.

К моему восхищению, она оставила эти слова без ответа.

Потом заговорила:

— Фрейд всегда верил, что литература — путь приближения к бессознательному. Именно это он говорил Артуру Шницлеру. Вы знаете его пьесу «La Ronde»[95]?

— Вы путаете. Пьеса Шницлера называется «Reigen»[96]. «La Ronde» — фильм Макса Офула по этой пьесе.

Доктор Милкреест просто пожала плечами. И продолжала:

— И Хэрри Стэк Салливэн, блестящий психоаналитик, так считал. И еще кто-то, кто так хорошо писал о Германе Мелвилле. К тому же существует книга Саймона Лессера «Художественная литература и бессознательное».

— С Лессером я познакомился в Амхерсте.

— Он не столь уж и глубоко постиг Фрейда, но о литературе судит с величайшей проницательностью.

— По-моему, наоборот. Он столько всего нагородил насчет Достоевского, а сам не умел читать по-русски. У князя Мышкина в «Идиоте» бесспорно куча проблем, но разве это — как считает Лессер — связано с гомосексуальностью? Он пишет, что это всеобщая проблема. Флобер. Хоторн. По.

— Вы думаете, он не прав?

— Не будет ли вернее предположить, что Лессер хотел таким образом объяснить собственные сексуальные отклонения? В шестидесятые годы это была тайна за семью печатями.

— Люди и сейчас такие вещи скрывают. Интересно, что этот вопрос вам небезразличен. Хотите, продолжим разговор о гомосексуализме?

— Вам кажется, что вы необычайно проницательны. Но вывод, к которому вы, видимо, сейчас пришли, нелеп и предельно наивен.

— Мистер Медвед. Вам не следовало отказываться от чтения романов — они вовсе не мешают разбираться в психологии.

— Когда у меня депрессия, я вообще не в силах читать. Это требует слишком большого напряжения.

— А как насчет романов, где есть прямая связь с вашим душевным состоянием?

Она улыбнулась; эта улыбка определенно была прощальной.

— Я и вправду больше ничего не могу для вас сделать. И все, что могла сказать, сказала. Дальнейшее зависит только от вас.

Итак, все действительно было кончено. Мне кажется, доктор Милкреест понимала, что часть моего существа не желает, чтобы ее трогали, и во время наших встреч норовит затаиться поглубже. Однако то был не зритель, праздно стоящий поодаль. То был писатель, живший во мне; повторяю — не случайный соглядатай, а крайне заинтересованный свидетель. Терапия не могла принести плоды, пока часть моего ума изучала процесс лечения с холодным вниманием. Но быть писателем в руках психоаналитика — это все равно великое дело. Конечно, вы проиграете, ибо вам нельзя расставаться со своими тайнами, но за вами всегда останется последнее слово.