— Так вы делаете кино? — спросила Уичи.

— Да, — сказал я, чтобы проще было.

— Послушайте, так, может, я что-нибудь ваше видела!

— Вот это. — Я постучал пальцем по «Хафмун-стрит». — Но самый первый фильм я делал с Питером Богдановичем, «Сэйнт Джек». Там Бен Газзара играл. Его в Сингапуре снимали, где действие происходит, в семьдесят восьмом.

— Мне тогда шесть лет было, — сказала Уичи.

— Я жил в Сингапуре. Три года прожил. Преподавал там, журналистикой занимался. Даже опиум курил иногда.

Блэйн глянул на меня, словно услышал вдруг нечто вразумительное, и спросил:

— А у тебя с собой есть что-нибудь?

— «Хафмун-стрит» в Лондоне снимали. Книга лучше. Фильм получился бледноват, да и неточности в нем. Уж я-то знаю, все-таки восемнадцать лет там прожил. Уехал оттуда, когда жену бросил. И писать тоже бросил. Почему? Знаешь, когда уходишь из дому, от всех своих прежних привычек, от людей, которым ты был интересен, — тут тебе и конец. Кому это надо — сидеть и корпеть каждый день, если никому не интересно, что ты там пишешь?

Уичи в ответ сморщила нос, потом сказала:

— А мы что больше делаем — мы больше берем фильмы напрокат, а у меня там особая скидка, потому что в торговом центре я, в зоомагазине, я вам вроде уже говорила.

— «Москитовый берег» видели когда-нибудь? Это про Гондурас, но снимали в Белизе. Я там был. Всю Латинскую Америку проехал, на самом деле. Как раз то путешествие описал в «Старом патагонском экспрессе». А потом задумал роман. Один парень, изобретатель, хочет забрать семью и уйти от всего. Но оказывается, что все свои проблемы тащишь с собой, никуда от них не деться. Можешь бросить все что угодно, кроме своих пороков. Забавно, правда? Я как будто первый это открыл, и заново, хотя знал всегда.

Блэйн грыз ноготь, Мандо обсасывал горлышко бутылки.

— Интересно, где там Банни застряла? — сказала Уичи.

— Там Хэррисон Форд играл…

— Его я вовсе не понимаю, — вставила Уичи.

— … и Ривер Феникс.

Они опять стали молча разглядывать меня, и тут — наболтав так много и пожалев об этом — я встал и сказал им, что мне нужно в туалет. На самом деле туалет был ни при чем. Просто надо было отключиться от них на какое-то время. По дороге я встретил Бан-Бан, улыбнулся ей; а в туалете подошел к зеркалу и подивился: пьян я, что ли? Я им рассказал больше, чем своему психоаналитику! Они всё знают, даже имя мое. Но им наплевать; вряд ли они вообще хоть что-нибудь слышали, и ничего-то они про меня не знают. Я для них инопланетянин, другая форма жизни; и пока я тут болтал, умоляя их меня понять, выяснилось, что я даже языка их не знаю толком. Мне только что хотелось быть с ними, узнать их получше, потому что я чувствовал — они самые простые люди на земле и с ними я, быть может, смогу вернуться к себе прежнему; как те марсиане из фантастических фильмов, что втираются в земную жизнь, маскируясь под простых рабочих. Но ничего не вышло. Как я ни старался понравиться этим людям, рассказывая им о себе, — ничего не вышло. Я решил возвращаться на Кэйп.

Проходя мимо ниши, я помахал им рукой на прощанье, но тут вдруг Бан-Бан улыбнулась приветливо и похлопала по дивану возле себя, приглашая присесть:

— Послушайте! Так вы знаете Ривера Феникса?

Когда мы двинулись вверх по Мистик-авеню, Блэйн вдруг разговорился:

— А я в сортире наркоты достал, за талоны.

— Продуктовые? — спросил я.

— А ты еще какие знаешь?

Мы зашли в пиццерию, с собой забрать, навынос. Мандо тут же упал на стул и уронил голову, а Блэйн все не умолкал:

— О, Ривер Феникс — он из самых-самых! — И добавил, словно в доказательство: — Сразу видно, что травку курит или колется. Только вот имя у него какое-то шизанутое.

— Он как бы родился там, — сказала Уичи.

Бан-Бан кивнула соглашаясь.

Они стояли у прилавка, помогая мне выбрать пиццу, но постоянно оглядывались на своих парней. Один был пьян до полной немоты, другой не в меру болтлив от марихуаны. Эти девочки ужасно были похожи на матерей, каких я встречал в магазинах, где они, усталые, замученные, нервно приглядывают за своими детишками в страхе, что те что-нибудь поломают или помешают другим покупателям.

Из пиццерии мы пошли по направлению к центру Медфорда. Я с Уичи впереди, она несла пиццу в коробке. Другая пицца была у Бан-Бан, она шла следом за нами вместе с Блэйном, который подпрыгивал и размахивал руками; Мандо кое-как ковылял позади всех. Я был рад, что с ними. Ехать домой одному совсем не хотелось; мне нужна была как раз такая компания с их анархичностью и готовностью принять кого попало. Изгои, неудачники — меня к ним тянуло; это была своего рода семья, достаточно безалаберная, чтобы в ней и мне нашлось место.

— Я «Крепкий орешек» никогда не видел, — сказал я.

— А я раз десять смотрела, — ответила Уичи. — А вы смотрели «Хафмун-стрит»?

Она уже забыла, что я ей рассказывал. А остальным явно было наплевать, кто написал эту книгу. Но разве это важно? Это означало лишь, что я не смог впечатлить их своей хилой известностью. Однако, как ни странно, я вдруг почувствовал себя сильным — словно после специального упражнения в унижении. Хорошо у меня получилось: и тайны свои сохранил, — рассказав их людям, которые ничего не понимают, — и силу свою почувствовал.

Перейдя через Мистик-авеню, мы пошли под яркими фонарями по низким грядам почерневшего, обледенелого снега: это проезжую часть чистили, и он замерз на тротуаре. Вокруг нескольких многоквартирных домов тянулся покосившийся забор из металлической сетки.

— Мы где?

— Вы из Медфорда и районов не знаете?

В заборе оказалась дыра — треугольная, проволока блестит по свежим срезам, — а под ней обледеневшая тропинка. Мы пролезли и пошли по снегу к поломанной двери, потом по изуродованному коридору и вверх по лестнице к квартире, запертой на три висячих замка на засовах, похожих на потускневшие пряжки. Еще перед наружной дверью я глянул вверх и увидел, что какая-то женщина смотрит на меня из окна. Я вздрогнул.

— Это мамочкина квартира, — сказала Уичи. — Но она сейчас в Кембридже, она сейчас со своим другом живет.

Слово «сейчас» меня насторожило.

— Он полицейский, — сказала Бан-Бан. — Но хороший малый.

За одной дверью пищал младенец, за другой орал мужчина, за третьей монотонно бубнила женщина; все эти голоса могли и из телевизоров звучать, тут не угадаешь, но это и не имело значения. Здесь все собралось в неразделимую мешанину. Жизнь и ТВ, правонарушители и полицейские, шумные дела о попечительстве и издевательство над детьми, социальная помощь с продуктовыми талонами, воровство и щедрость перемешались тут так же, как запахи табака и растительного масла, сковородок, кетчупа, подгоревшего мяса и лука, пропитавшие кислый, душный воздух коридоров. Есть что-то непристойное во всех этих новостройках. В таком месте невинности места нет; и потому оно меня отталкивало, но и возбуждало, как в других странах возбуждали бордели; да этот дом и был похож на бордель. Так легко было сюда войти, так легко выйти; и запахи здесь были такие же — грязные, но волнующие, — и нота насилия в тех криках из-за дверей; а грубые надписи на стенах дышали угрозой. Кто-то громко спорил на другом этаже, и эти вопли резали ухо беззастенчивой обнаженностью агрессии. Молодая красивая женщина протиснулась мимо нас вниз по щербатой лестнице. Она так была хороша, так благоухала — а вокруг все так гнусно, — что меня вдруг ударило тяжелое озарение: показалось, я чувствую, как ей здесь тяжко, как она ненавидит все это.