Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максимов тогда лишь уклонился от выброшенной вперёд руки, сжимавшей нож, резко ударил по сгибу локтя противника и зафиксировал его заломленную кисть. Остриё ножа замерло, едва коснувшись горла. Парень сразу всё понял: проделай Максимов этот трюк чуть быстрее и резче, тот бы сам себе вспорол горло, и от печатки пальцев на рукоятке были бы только его. Он вяло улыбнулся, и Максимов разжал захват.
Больше вопросов ему не задавали, над человеку здесь тусоваться, может постоять за себя, а придётся, то и за всех — значит, так тому и быть.
Они назвали себя «вольные люди». Это уже была новая генерация. Старые классические бомжи, вечно непохмелённые и завшивленные, исчезли из города с первой же волной арестов в самом начале Особого периода.
Нынешние «вольные» были сродни тем, кого Максимов встречал в заброшенных деревнях. И те, и эти были по-своему добры, честны и наивны. Вечные идеалисты, «романтики с большой дороги». Всегда жили одним днём, чем Бог пошлёт и как Он на душу положит. То у них не нашлось приворованных деньжат, чтобы «войти в рынок», то не скопилось валюты, чтобы свалить из страны, когда разом, как холодным ветром туман, развеяло все надежды. Они не были созданы для войны, их уделом, крестом и спасеньем была вера. Бессмысленная и обезоруживающая вера во что-то лучшее, которое, обязательно грядёт, уже близко, осталось совсем чуть-чуть, лишь бы не замараться, не стать одним из этих, обречённых на вечное сегодня и проклятое вчера.
В бочке плескался огонь, от дыма одуряюще пахло соляркой. Максимов держал над печкой промокшую куртку. Пальцы покусывал жар. В голове сделалось мутно, накатила предательская расслабленность.
«Нельзя спать! — одёрнул он себя. — Тут тебе не рай. Даже в преисподней есть стукачи и соглядатаи. Ещё час, максимум два, и начнут шерстить все бомжатники».
Он обвёл взглядом подвал. Слабый свет от ламп под потолком едва достигал верхнего яруса нар. Свободные площадки освещались горящими бочками. Вокруг них, как черти в аду, копошились «вольные». Сразу в нескольких местах кампании хором орали песни. Каждая свою. В гул ввинчивался раздолбанный звук магнитофона. Слов было не разобрать. Какая-то рэповая абракадабра. Поток сознания городского сумасшедшего.
Максимов посмотрел на кучковавшуюся рядом стайку молодняка. Над свечкой в закопчённой ложке закипало адово варево. Шприц уже был наготове. Девчонка, лицо даже в полумраке светилось иссиня-белым, глаза в тёмных впадинах горели, отсвечивая всполохами свечи, нервно покусывала губы, следя за пузырившейся в ложке жижей.
Внутри отчаянно взвизгнула лопнувшая струна. Максимов закрыл глаза.
Сразу же всплыло видение: перекошенное рябоватое лицо начальника склада. Прапора они завалили прямо у него на глазах в кабинете, нефиг было изображать из себя коммуниста на допросе. Полковник поплыл, глаза залило слезливой мутью. Он сдал, как просили, всё, до последней бумажки. Максимов боролся с собой, гасить отупевшего от провинциальной житухи, сдобренной дармовым спиртом, безвредного служаку ему не хотелось, а было надо. Но когда взломали дверь под номером три, разбили несколько картонок, — было там их под самый потолок, — и вывалили на пол пакеты, по глазам полконавта понял: он знал, знал, сука!
Тогда Максимов сорвал с головы вязанную маску. Юрка, прекрасно знавший его, отошёл от греха подальше. Снял маску — значит непременно убьёт. Полконавт напоследок выдавил из себя фамилию крупного московского дядьки, от имени которого его один раз отодрали за срыв графика перевозок — Карнаухов.
Потом, Максимов ещё долго прятал от всех дрожащие руки. Но нашло, залило глаза багровым туманом, чёрт дёрнул, схватили пакет и вколотил его в орущий рот, разорвав тонкий пластик о жёлтые от курева зубы полковника. Дозы, которую он впихнул в полковнику, хватило бы всему бомбоубежищу на месяц.
«Я сделаю. Плевать, что всё против меня. Нет ни шанса на удачу. А уж вернуться живым, об этом лучше не думать. Но я сделаю это. Не попытаюсь, а сделаю. И пусть попробуют остановить!»
Он толкнул плечом соседа.
— Слышь, брат, Каганович на месте?
— Ха! А где ему быть? Второй день квасит у себя в углу. При мне ещё не выползал.
— Лады.
Максимов пошёл, осторожно перебираясь через разный хлам и спящих вповалку, в дальний конец убежища. Там на разбитых нарах он и нашёл Кагановича.
С юмором у «вольных» был полный порядок. Кто и когда окрестил старого деда, с комсомольской юности и до подкошенных ревматизмом ног оттрубившим в казематах метро, Кагановичем, не известно, но кличка прилипла.
Любил дед, приняв стакан, тысяча первый раз пуститься в воспоминания о самом светлом дне в своей жизни, когда его, жилистого деревенского паренька, одного из тысяч ему подобных, как муравьи, снующих в подземных лабиринтах, вытащили на свет божий и поставили перед светлые очи самого Всероссийского прораба — Лазаря Кагановича. Действительно ли небожитель снизошёл до чумазого смертного и пожал его трудовую пятерню, или врал старик, но историю эту знал наизусть любой, проведший в бомжатнике больше двух дней.
— Каганович, вставай, дело есть.
Максимов присел рядом на нары.
Старик громко икнул, дёрнув острым кадыком, кожа на шее была дряблой и пупырчатой, как у ощипанного сдохшего с голодухи цыплёнка, и открыл один мутный глаз. Максимов дунул, разгоняя тяжкий сивушный дух. Дед явно сознательно уходил в многодневный запой, экономить на пойле начал с первого дня.
— Давай, гегемон, просыпайся. Дело у меня к тебе.
— А это ты, волчара. — Дед открыл второй глаз и с трудом оторвал голову от серой слежавшейся подушки. — По делу или выпить принёс?
— По делу, но на опохмел налью.
— Столкуемся! — сказал дед, удобнее устраиваясь на нарах.
Лучше него никто из известных Максимову людей не знал все ходы-выходы в подземном лабиринте. Дед подрабатывал, проводя в Домен и обратно. Лишних вопросов не задавал. Надо человеку, заплатил, пусть прёт хоть чёрту на рога. Наше дело дорогу показать.
Максимов достал из кармана только что купленную в баре чекушку водки. Баром здесь называли нишу в стене. Пустые ящики, выстроенные в низкую баррикаду, имитировали барную стойку. Баром заведовала Гафира, пышногрудая реклама нездорового образа жизни.
