– Почему ты хочешь от меня избавиться? – повторила Софья.

– С чего ты взяла, милая? Я тебе помогаю от всей души… Ты отдала открытку отцу? Она сработала? – как ни в чем не бывало, мягко и вкрадчиво спросила Джума.

– Слава богу, не отдала. Ты не ответила на мой вопрос.

– Ты меня обвиняешь? В чем? – Джума встала. – Я старалась, делала для тебя открытку, между прочим, просто так, ничего взамен не получив, а вместо благодарности – слышу только обвинения. Ты ею даже не воспользовалась!

– «Розовые очки» не нужны были твоему мужу, ведь так? Если он у тебя вообще есть, – сказала Софья. – Ты хотела, чтобы я осталась в Меркабуре? Признайся, хотела ведь!

– Нет, ну вы только посмотрите на нее! – Джума всплеснула руками, в ее голосе послышались скандальные нотки. – Взялась невесть откуда, забралась в койку к Эмилю, открытки по обмену ей подавай, так еще имеет наглость меня в чем-то обвинять?!

Софья сделала шаг назад. Сейчас Джума походила на базарную торговку или цыганку, из тех, кого в реальном мире она предпочитала обходить за версту. Вот бы сейчас… Стоп! Она прислушалась к внутренним ощущениям. А где же ее любимая скорлупа, в которую можно спрятаться? Софья всем телом чувствовала горячий напор Джумы, как будто на нее собрался извергнуться вулкан. Но мир и не думал оборачиваться привычной мутной пленкой. Напротив – внутри Софьи росло что-то новое, от чего она только яснее чувствовала происходящее вокруг. Она вдруг вспомнила Димину куклу – «офисную фею». Совсем недавно она и сама была на нее похожа, а сейчас волшебная сила Меркабура заполняет ее сверху донизу, так, что вся она целиком стала золотой, и исчезла граница, что делила ее напополам. Софья так погрузилась в собственные ощущения, что не вникала, о чем там вопит Джума. Она очнулась, когда услышала:

– Курва! Да ты просто шлюха, спишь с ним, потому что хочешь подписать контракт!

– Так ты влюблена в него… в Магрина! – осенило Софью.

– Да, я его люблю! Он – великий человек! А ты его не понимаешь и никогда не поймешь! Разве такая пигалица может быть рядом с ним?!

– Во-первых, я не пигалица, – спокойно ответила Софья. – Во-вторых, я с ним не рядом. Он такой… вообще сам по себе. А тебя мне жаль.

Ей и правда было жаль. В потоке, что горячей волной струился от Джумы, угадывалось что-то смутное, но очень знакомое. Она поняла: в Джуме пряталась такая же острая боль, как в Лилечке. Эта боль пульсировала в том же ритме, а сама Джума обжигала нерастраченной страстью, мчалась, сама не зная куда, как белка в колесе, а вокруг фейерверком била бешеная энергия. Софья вдруг подумала, что одновременно понимает и не понимает источник этой боли. Понимает больше умом, потому что знает по книгам и фильмам, как несчастна может быть отвергнутая влюбленная женщина, но не может понять до конца, потому что не испытывала ничего подобного. Она никогда не влюблялась ни в кого настолько, чтобы страдать. Ей было хорошо рядом с Магриным, она радовалась каждой встрече с ним, даже если они разговаривали о болезненных вещах, ей будет жаль, когда они расстанутся, но вряд ли внутри Софьи есть то, что может родить такую сильную, острую боль. Может, все дело в том, что она привыкла окружать себя толстой скорлупой, защищаться от собственных эмоций? А может быть, она просто никогда не испытывала потребности быть кем-то «принятой». Вечно в стороне от любого коллектива, всегда сама по себе, лучше всего она чувствовала себя в одиночестве.

Софья слушала истерические вопли Джумы и все продолжала удивляться сама себе. Обстановка в комнате в буквальном смысле накалилась, стало невыносимо жарко, ручеек пота побежал по спине. Но Софье не было ни страшно, ни больно, ни обидно, она даже неловкости не испытывала, чужая злость проходила мимо нее и сквозь нее. Она видела и ощущала ее, но не принимала на себя.

Ей больше не нужна скорлупа. И Джума ей тоже не нужна, но ее все равно жаль.

– А я тебе тогда поверила, – грустно сказала Софья и вздохнула. – Я тебе сочувствую.

– Да пошла ты, – в глазах Джумы заблестели слезы. – Засунь себе свои сочувствия… сама знаешь куда.

Софья только сейчас подумала, что Эмиль, с его поразительной способностью внимать собеседнику на все двести процентов, с его спокойной уверенностью, с умением быть то властным и далеким, то простым и свойским, наверняка объект воздыханий для многих женщин. И в то же время, уж если кто-то мог бы вправить Джуме мозги, то именно он.

– Джума… ты когда-нибудь говорила ему о своих чувствах?

Джума в ответ только усмехнулась:

– Поговори с ним. Просто поговори. Он не будет смеяться, не будет тебя унижать. Тебе станет легче. Поверь мне, – как можно мягче сказала Софья.

– Она еще будет мне советы давать! Пошла вон из моей визитки! Сейчас же! – Джума сорвалась на визг и взмахнула руками.

Жаркая комната растворилась, Софья снова увидела перед собой стену со стеллажами. Первым делом, не дождавшись, пока перестанет кружиться голова, она достала открытку Джумы для отца и порвала ее в мелкие клочки. Что бы там ни было, в ней не могло быть ничего хорошего. Странно, что Магрин не узнал об этой открытке, ему ведь известно все, что происходит в Меркабуре.

Софья никак не могла успокоиться, ходила взад-вперед по комнате, смотрела в зеркало и не узнавала себя. Лицо чужое – от яркого румянца даже веснушки побледнели. Никогда еще не было с ней такого, чтобы на нее орали, обвиняли, чтобы вообще просто рядом кто-то разговаривал на повышенных тонах, а она себя чувствовала спокойно и непринужденно и не искала, чем бы отгородиться. Интересно, теперь всегда так будет? Так здорово это было, будто она заново научилась ходить. И взгляд стал совершенно другим, не так, как если бы она сняла очки, а словно она смотрела теперь из какой-то другой, новой точки. Если человек рядом вне себя от крика – значит, ему плохо, значит, ему можно только посочувствовать. Почему эта простая мысль никогда раньше не приходила ей в голову?

Внутри Софьи словно поселилось цветное стеклышко-фильтр, способное пропускать мимо чужое и лишнее и впускать внутрь только то, что она выберет сама. Не щит и не скорлупа, что прежде отделяли ее от мира, а именно фильтр – нужное пропускает глубоко внутрь, а ненужное – сквозь себя и дальше, в пространство. И одновременно росла откуда-то уверенность, что теперь ее родную ноту – ту, что звучит в резонанс с целым миром, – не отнимут у нее ни офис, ни отец, ни десять Аркадиев Петровичей вместе с сотней самых лучших психиатрических клиник.

Чуть больше месяца назад, когда она делала свою первую настоящую открытку, Софья ясно ощущала за своей спиной поддержку неведомой силы и принимала ее, как подарок, в свои ладони. А теперь эта сила пряталась глубоко внутри нее. И разделить их было так же трудно, как душу и тело.

Надо поговорить с отцом! Ведь он же старый, больной человек и очень уставший к тому же. Как же она раньше не замечала? Сейчас, наверное, держится за сердце, переживает. Софья представила, как возвращается домой, хочет обнять отца, а он стучит кулаком под столу, подбородок у него трясется, он брызжет слюной и кричит: