– Надо его ослаблять, – сказал он Пауку, который тоже помогал. – Раз в пять минут примерно. Чтоб у него гангрены не случилось, в таком духе. – А потом сел на пятки, подпрыгивая вместе с автобусом. Шофер глянул через плечо, потом свернул.

Кошмар, сложив руки поперек коленей, смотрел на Шкета с интересом.

– Да ты и впрямь герой. Жгут, а? Ничего так себе. Кайф, ага.

Шкет встал и собрался уже посмотреть презрительно; икры свело судорогой – слишком долго сидел в три погибели. Поэтому смотреть он не стал никак, отошел и подсел к Денни.

Через проход старик – он был в автобусе, когда тот шел в другую сторону, – прятал голову в воротник пальто и делал вид, что спит.

– Ты как? – спросил Денни. – Ты какой-то…

Шкет повернулся к пацану (еще двое, скорпион и пассажир, как раз отворачивались); Денни тер под носом, мигал голубыми…

От воспоминания об алых глазах в фойе «Эмборики» Шкет открыл рот: глаза, что смотрели на него теперь, напряженно и сочувственно, стали страшны, как обнаруженный смысл забытого. Удивление замутило память о другом – он почувствовал, как она блекнет, попытался удержать, не удержал, – о том, что мелькнуло в зеркале. Что он мог увидеть в зеркале? Себя? Ничего больше? Я свихнулся, подумал он, точно эхом: «Это безумие», – сказал он там. Лишенный контекста – что случилось в универмаге? – он задрожал пред тем, что это могло означать. Почему я сказал «это безумие!»? Внутри что-то задрожало. Закачалась голова.

– Шкет?.. – а это, в отчаянии сознавал Шкет, не его имя.

Ладонь Денни лежала на его руке. Шкет это понял, потому что сейчас ладонь отодвинулась. Когда его отпустили, он попытался вспомнить, каково это – когда держат, когда застыл в тепле, что теперь рассеивалось, рассеялось. Денни снова потер верхнюю губу.

Тяжело дыша, Шкет откинулся на спинку прыгучего сиденья.

Снаружи загадочной кавалькадой проплывали маркизы кинотеатров.

В высоких электрических нотах бубнили, и бурлили, и плескались низкие, влажные. Металлический аккорд; еще металлический аккорд. Между ними – шорох пленки.

Шкет прочистил горло; перешло в кашель.

– Да? – Пастор Тейлор взяла карандаш за оба кончика. – Вы что-то хотели?

– Я хочу есть, – сказал Шкет. – Э… – Убрал руки с косяка полудвери. – Кто-то… Кто-то мне сказал, у вас тут раньше бывали бесплатные ужины?

– Ой, мы их довольно давно прекратили… – За спиной у нее крутились катушки – точно глаза проворачивались.

Шкет вздохнул:

– Да, я знаю…

– Вы упали… ранены?

– Чего? Нет, я… нет.

– Только есть хотите?

– Да, мэм.

– Мы правда больше не предоставляем такую услугу. Это было слишком… – Тут она уронила взгляд, втянула воздух сквозь зубы и задумалась. – Ну, скажем, кофе? И… – Подняла голову. – Может, что-нибудь найдется… и сможете передохнуть.

– Да, мэм.

Она оттолкнула стул от стола, а сквозь музыку все ревели и скрипели колеса и подшипники.

– Пойдемте. – Трепеща черной сутаной, она направилась к двери.

Он посторонился, когда она проходила, следом за ней зашагал по вестибюлю…

– Но вы поймите, это не станет традицией. Это всего один раз: я не возобновляю Программы Вечерней Помощи. Только для вас и только сегодня. А не для ваших друзей завтра.

…и вниз по лестнице.

– Да, мэм.

У подножия пастор Тейлор зажгла висевший на гвоздике фонарь в железной оплетке. Высокий подоконник вровень с тротуаром был синим, стал черным. Вверх по ступеням змеился толстый кабель.

– Посмотрим, что у нас тут есть.

В подвальном зале веером легли густые тени толстых колонн. У стены штабель складных стульев. У другой – полупросевший диван. Перед закрытым занавесом сцены – пианино с обнаженным чревом.

– У нас вечером в часовне служба. Совсем скоро. Если будете в силах, поднимайтесь к нам.

Другое высокое окно было открыто. Оттуда легонько повеяло, и вместо ответа он оглянулся. Три листика трепетали на краю подоконника; один закружился и упал. Тикнул вниз по стене, такнул по штабелю стульев и замер на исцарапанном линолеуме вдруг иссякшим неритмичным тик-так.

– Сюда. – Пастор Тейлор ждала у другой двери.

Внутри щелкнула выключателем другого фонаря в оплетке.

Позади застеленного газетами длинного стола – стена, увешанная кастрюлями, картофельными толкушками, дуршлагами, и полки, забитые громоздкой посудой приходской кухни.

– Одно время удавалось добывать хлеб. Ну, оптом. И мы делали сэндвичи с мясными консервами – у нас тогда и была Вечерняя Помощь. Но мы лишились поставщика. Без того, что всему голова, такие программы быстро увядают. Бобы слишком долго готовить, а помощников у меня не было. – Из стенного шкафчика она достала консервную банку со следами бумаги на месте содранной этикетки. – Говяжья тушенка.

Шкет взял у нее банку.

– Мы снимаем этикетки, – пояснила она в ответ на его вопросительный взгляд, – чтобы немножко сократить воровство. Не люблю вешать замки. Человек увидит на полках кучу банок без ярлыков и не поймет, крысиный яд внутри, машинное масло или горошек. Мне только нужно запоминать, где что. – Она попыталась изобразить лукавство. – У меня своя система. С походной плиткой справитесь? Вы же тут не первый день?..

– Ага, – раздумывая, сказать ли ей, что научился-то в двенадцать лет в походе.

– Кофейник горячий. Не выключаю с утра до вечера. Кофе, конечно, пью многовато. Можно вас тут оставить? Мне еще надо поработать над конспектами.

– Конечно. Спасибо вам, мэм.

– Всё вымойте; и загляните, когда будете уходить?

Он кивнул.

В дверях она, темная и широкая, нахмурилась:

– С вами точно ничего не случилось? У вас весь бок измазан.

– Чего?.. а, нет, уже все нормально, правда.

Черствой черной округлостью выпятив губы, она отрывисто кивнула и ушла.

Оглядывая кастрюли и сковородки, он подумал: открывашки нет – и запаниковал.

Открывашка лежала возле плитки.

Он крутил и крутил, пока не щелкнула последняя жестяная зазубрина и заплесканная подливой крышка не стала тонуть. Глянул на плитку, на банку; а потом что-то случилось в животе. Прямо пальцами он забросил в рот куски жира, мяса и овощей, слизал холодную подливу с руки, пальцем стер потекшее по подбородку и тоже всосал.

Желудок забурлил, его дважды скрутило, и рот наполнился газом, который еще отдавал Зайкиным вином. Предчувствуя тошноту, Шкет остановился, переждал несколько глубоких вздохов. Потом вынес банку из кухни, сел на просевший диван и снова запустил руку в иззубренное кольцо.