Мужики, шуткуя, подтолкнули Онисима сзади.

– Вона! Твой князь! Созови, слышь! Али оробел?

И верно, оробел Онька и совсем уже негромко позвал:

– Княже!

Михаил оглянул вполголовы, вприщур, на столпившихся мужиков, улыбаясь, шагнул встречу устремленному на него взгляду, еще ни о чем не догадывая.

– Не узнал, князь? А ето я, Онька… – сказал Онисим и растерянно замер, увидя, что Михайло не узнает, не вспоминает, и с таким детским отчаяньем, просквозившим в голосе, досказал почти шепотом: – Терем… На Пудице…

Михаил вдруг, прихмурясь на миг, замер, вспоминая, и улыбнулся широко, молодо, по-мальчишечьи.

– Онисим! – вымолвил. Шагнул к нему и, раскинувши руки, небрегая заляпанною глиною Онькиной справой, обнял и крепко расцеловал в обе щеки, от чего у Оньки разом полились радостные слезы из глаз.

Мужики, что, похохатывая наперед, сожидали Онькина срама, тут замерли, округливши глаза. Не верили, никоторый не верил ведь россказням этого лесного увальня! Думали – брешет, и брешет-то безо складу и ладу.

– Где стоишь? – вопросил, трогаясь в ход, Михаил. – Ну, я пришлю! – вымолвил легко, как о должном: – Как городню кончим, бывай у меня в гостях!

Вечером Онисиму долго не давали спать, выспрашивали о каждой мелочи: как, да что, да в которое время? Вызнав, что был князь тогда еще юн, четырнадцатигодовалый, качали головами:

– Ну, товды понятно, ты бы, паря, враз повестил о том! Отроку-то чего не придет в голову!

– Не, други! – раздумчиво прогудел доселе молчавший пожилой мужик, что сидел на нарах, кочедыгом подплетая прорванный лапоть, и, дождав тишины, продолжил: – Ён князь! И тогды, значит, понимал! Ведал, што быть ему князем великим!

– Ну, и чего? И што тут – быть… – раздались голоса.

– А то! – значительно отверг мужик. – Може во едином, ну, одному хошь Онисиму содеял, а мыслию – для всех! Озаботил, значит, себя! Хозяин! Ты-то вот тоже какого там кутёнка не бросишь во хозяйстви своем, потому – свое! Князь по нас, и мы за князем! Так-то, мужики! И зря галились над Онисимом!

– Дык што, и в гости взаправду созовет?! – не веря еще, протянул кто-то из недавних обидчиков.

– И созовет! – убежденно отозвался мужик, откладывая готовый лапоть и берясь за второй. – И не пото, што, скажем, Онисим всех нас лучше, а – единого за всех! Кажного ему не пригласить, понимай сам, мы ить и на княжой двор не влезем! А единого из нас, тружающих, – не из бояр-купцей, а из нас, смердов! Хошь тебя ли, меня, хошь Онисима…

– Дак почто Оньку-то?!

– Почто?! – строго вопросил спорщика пожилой. – Пото, что сам же ему некогда и помог! Пото!

И все одно не верили, и самому не верилось, пока, и верно, в исходе второй недели не явился в мужицкую клеть князев посланец. Оньку сряжали всем гуртом. Заставили вымыть погоднее рожу и руки, дали чистые лапти, и чью-то запасную рубаху вздели на плеча. Посланец торопил и почти бегом поволок Онисима за собою ко княжому двору. Тут Онька еще не бывал ни разу и, восходя на высокое резное крыльцо, совсем уже перепал. Оставили б одного – дернул в бег. Но посол вел его за руку, и убежать было немочно.

Его провели сенями, второй лестницею, где разряженные холопы любопытно озирали работного мужика в холщовой сряде, наконец ввели в обширную палату, где стоял шум и гам, и в глазах у Оньки зарябило от пестроты одежд и роскоши стола.

Михайло легко встал со своего места и пошел встречу Оньке. В тумане словно Онисим шел вместе с князем, кланял княгине и какому-то боярину, коему князь напоминал о той давней затее с теремом. Оньку, сбрусвяневшего до корней волос, усадили в конце стола середи молодших, но прямь князя, подали серебряную тарель, узорную ложку. Он ел, плохо понимая, что ест, скупо отвечал на вопросы боярской чади, с горем понимая, что ему вроде совсем и не место на этом пиру, выпил предложенную чару густого красного пахучего напитка, от коего ему враз закружило голову. И уже совсем изнемог, когда, наконец, гости начали восставать из-за столов и Оньку, решившего было, что на этом все и окончит, вновь подвели ко князю.

Подталкиваемый Михайлою, он очутился за порогом небольшого, но очень богато уставленного покоя. Узрел детей-княжичей, со смятением принял из рук самой княгини Михайловой подарки: красную шелковую рубаху и кованный в пять слоев харалуга неизносимый топор, бухарский плат жене, тканый пояс, серебряные серьги для старшей дочери, а потом поряду подарки для всех домашних, начиная с брата Коляни, коему достался пояс, отделанный серебром. Прохору досталась опять же рубаха из узорной тафты, Феде – сапожки, малым – расписные кони и кулек с заедками – узорными пряниками, изюмом, грецкими орехами и прочими городскими лакомствами.

– Садись, Онисим! – сказал просто Михаил, сам усаживаясь и усаживая гостя на лавку. – Не боись, я наказал, отвезут тебя на коне. Вот! Ожидаю рати с великим князем московским!

– Выстанем… – начал было Онька.

– Ты выстанешь! – перебил его князь. – А другие?

– Видал ить, княже, каково рьяно работали! – раздумчиво возразил Онисим, не желая высказать князю неправды. – Ратитьце никому не в охоту, хошь и до меня коснись! Ну, а придет беда – дак за свово князя как не выстать? И серебро давали наперед…

– И ты давал? – перебил, улыбаясь, Михайло.

– А как же! – рассмеялся Онька. – Гривну целую вырыл из земли!

Михайло шевельнулся было, но Онисим, понявши движение князя, острожев, покачал головой:

– Того не надобно, княже, не обидь! Не то и даров не приму!

И Михайло, поникнув головою, повинился, как равный равному:

– Извиняй, Онисим! Устал я, вишь… Нелепое слово едва не молвил…

Они еще посидели вдвоем (княгиня вышла, чего Онька не вдруг и постиг). Острожев лицом, князь выговорил:

– Московиты меня николи не простят! А и я Дмитрию Тверь не подам на блюде! Быть войне!

А мужик ничего не ответил. Воздохнул, ответно острожел ликом, глянул слепо куда-то вдаль, за стены гордого терема. Подумалось: «С Прохором да с Коляней втроем выступим… А то и с Федюхой… Жаль парня, тово!» И еще помыслил; «Спасли бы наши коров только! Успели бы отогнать на Манькино займище, ежели какая беда!»

Князь налил чары. Выпили. И Онька, понявши до слова, что надлежит уходить, встал, поклонил князю. Неловко было так уходить. Глянул, улыбнулся Михайле:

– А город стоит! – сказал.

– Стоит! – отмолвил, осветлевши лицом, князь.

Заполночь всё не спали мужики. Прошали, как там и что, мяли, разглядывали княжеские подарки. Давешний строгий мужик оглядел топор, потрогал, даже понюхал зачем-то лезвие. Протягивая топор Оньке, выговорил: