На площади герой слышит голоса «ангелов», направляющих путь: «А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Может, там чего и есть. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..» (125). Удивительная осведомленность и стиль речи посланников небес настораживают исключительной заземленностью. Но действие развивается – как по библейскому канону: «Се, я посылаю ангела Моего перед лицом Твоим, который приготовит путь Твой перед Тобою» (Мф. 11: 10).

Ресторан, куда направляют героя «ангелы», – храм их «Господа», место соборности. «Молнии его освещают вселенную; земля видит и трепещет», – сказано в Псалтири (96: 4). Веничкин «Господь» является к нему «…весь в синих молниях» (131), – горящее спиртовое пламя. Работники ресторана – олицетворение «ангелов»: «…все трое в белом» (128). Но суровый персонал самым неприятным образом разрушает надежды героя. Вместо приветливого привратника у дверей торчит примитивный вышибала, рассматривающий жаждущего «прихожанина», как «…дохлую птичку или как грязный лютик» (126). Вместо духовного пения слух оскорбляют светские арии. Вместо всеобщего примирения – угрозы: «Жди-жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!» В «причастии» отказывают с неслыханной грубостью: «Сказано же тебе русским языком: нет у нас хереса!» (127). «Дом Мой есть дом молитвы», – сказано в Евангелии о храме (Лк. 19: 46). Но в привокзальном «храме» все происходит наоборот:

Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! (128)

Начало приведенного отрывка перекликается с записью Розанова в «Опавших листьях»:

Грубы люди, ужасающе грубы, – даже по этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…[1112]

«В жизни всегда есть место подвигам!» – горьковские слова, украшение бесчисленных «красных уголков» и прочих мест пропаганды, – лозунг презираемой Веничкой «суеты». Самоуверенная практическая деятельность, уводящая от духовного созерцания и душевных терзаний, воспринимается героем в религиозном контексте, близком Достоевскому, как грех гордости.

Князь Мышкин, герой «Идиота» почти ранит окружающих отсутствием этой черты. Вспомним реакцию Епанчиных, когда князь упоминает свой первый непринужденный разговор с лакеем в передней. Во время одной из гневных выходок Аглая обрушивается на князя с упреками: «Зачем вы все в себе исковеркали? Зачем в вас гордости нет?» «Малые души», «маленькие люди» – одна из главных тем Достоевского: «…будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил!» – говорит Рогожин[1113]. Но это слово неслучайно: «овца» в христианской иконографии – символ стада Христова. Князь Мышкин был задуман как образ совершенного человека, близкого к великому идеалу, и в его образе присутствуют черты апокрифического повествования, схожие с житием героя «Москвы – Петушков». Растерянный, рассеянный, скромный, крайне неприспособленный к повседневной жизни, страдавший психическим расстройством и кончивший после соприкосновения с реальностью полной потерей и смертью разума князь Мышкин – образ, глубоко созвучный Веничке Ерофееву.

Из подъезда герой «поэмы» ушел сам: оставаться там после пробуждения было невозможно. Из «храма» – ресторана, где он надеялся начать свое «воскресение», его изгоняют «торгующие» – поворот событий, прямо противоположный евангельскому, хотя сам Веничка хотел бы оказаться «покупающим». Но со своим отстраненно-мистическим отношением к бытию герой неуместен среди простой и грубой суеты окружающих настолько, что его, как и его шизофренического предка в русской литературе, господина Голядкина, выбрасывают на улицу:

…подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами; тоже – вытолкнули (128).

Об «ангелах» в белых одеждах, выпроваживающих его из ресторана, Веничка говорит: «палачи». Но при нарастании чувства сомнительной роли «ангелов» они исполняют свое судьбоносное предназначение, определяя путь: «Если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 17: 23).

Попав на площадь, герой «живой картиной» изображает распятие:

…мутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. ‹…› Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, – изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять? (129).

И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, другого по левую сторону.

Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.

И стоял народ и смотрел… (Лк. 23: 33–35)

Традиционно Лобное место и место памятников в России – городская площадь. При дикости внешнего вида героя его памятник – пародия на монументы, украшающие пространства городов. Идея об «изваянии в назидание народам древности» наводит на мысль о родоначальнике абсурда в русской литературе, герое «Бесов» Достоевского капитане Лебядкине, завещавшем свой скелет с надписью «Раскаявшийся вольнодумец» в назидание потомству. Посмертное желание пьяного капитана было все же исполнимо, хотя можно сомневаться, что легкомысленное потомство извлекло бы серьезный урок из его массивного костяка. «Народы древности» совершенно лишены возможности воспринять Веничкины «назидания». Но живость отношения показывает, что у героя есть с ними, то есть с историей человечества, свои непростые счеты.

В память о пережитом он предлагает воспользоваться гудком: «Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок – нажмите на этот гудок» (129). Гудок – утренний и вечерний сигнал начала и конца работы, отхода поездов и пароходов, но и обязательный элемент официальных траурных церемоний: «Вся страна гудками паровозов, фабрик, заводов, в глубоком трауре…»[1114], – рассказ о похоронах Ленина. Но в мистическом контексте повествования это отзвук Страшного суда, апокалипсической катастрофы:

И видел я семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им было семь труб…

И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле… (Откр. 8: 2, 13).

Мобилизовав для чествования гудком советскую трибунную лексику: «…всем людям доброй воли… это не