Я не знаю, сколько тут было от сознательного приказа самому себе, а сколько — от природы. Знаю только, что ему было присуще обостренное чувство уходящего времени и нежелание, неспособность отпускать его пустым. Менее всего это походило на ученую мономанию, и никогда я, да и никто, не видел его суетящимся. Интенсивность проживания означала для него полноту и многообразие. Возможно, поэтому, в частности, он смело бросался испытать неиспытанное, желая преломить сопротивление материала: написать книгу о самом темном из искусств, музыке, попробовать себя в художественной критике, предстать историком культуры в одной книге или представить особый срез истории искусства — в другой. Лекции — десятки разных лекционных курсов, несчетное множество отдельных лекций, многие десятки (а может быть — за сотню?) аспирантов, конференции и симпозиумы, на которых он всегда умел быть солистом и предложить новую идею, отзывы, рецензии на диссертации, оппонирование, полемика — и это все как бы орнаментика, маргиналии, поскольку главное — книги и статьи, многие сотни серьезных изданий и публикаций, а к тому же еще — организация, подготовка, редактирование коллективных трудов…

Я знаю, за всем этим он слышал безразличный ритм уходящих часов, месяцев, лет. Когда дело подходило к шестидесяти, он написал статью о времени. Переживание рубежа было выражено наиболее освоенным и достойным способом — философским. Последняя книга, над которой он работал и, кажется, успел дописать, была книга о бытии и небытии. Сначала это была статья в «Вопросах философии» и, как часто у него бывало, статья разрослась в книгу. По поводу статьи у нас вышел спор, тем более что предмет этого спора наметился в другой, ранее написанной работе. Первые главы «Бытия и небытия» (не знаю, таково ли окончательное название) он мне присылал, они хранятся в памяти моего компьютера. Не исключено, что там что‑нибудь переделано. Всю книгу я пока не читал. Поэтому следующий абзац — не более чем гипотеза.

Я не хочу сказать, вернее — я не хочу думать, будто этой книгой он прощался. Он был всегда здоров. Представить себе больного Кагана невозможно. В нем был такой запас энергии, которого должно было хватить на вечность; Мика не мог иссякнуть, как не может иссякнуть скала. И он это знал, ну — если не знал, то чувствовал. К тому же, не в его стиле было письменно обнажать сокровенное. Где‑то в глубине не могла не присутствовать мысль об абсурдной конечности жизни, но ей не разрешено было прорваться в написанный текст, тут связи далекие, тонкие и опосредованные. Тема — да. Тема соотнесена с внутренним переживанием личного времени, как соотнесена была с подобным переживанием статья о времени, написанная четверть века назад. Но текст, я полагаю, оставался текстом отстраненного философского дискурса. Мысль о неизбежном уходе была сублимирована до исключения всего персонального.

По тому, что я читал, у меня снова возникло возражение. Я полагаю, Мика был неправ, когда считал, что мысль, пока она мыслится, принадлежит небытию, бытие ее начинается тогда, когда она выражена в каком‑либо чувственно данном материале, в слове — произнесенном или записанном. Он отказывал в бытии идеальному!

Теперь, когда он ушел в небытие, его мысли остались здесь, они есть — и мы их не только читаем, мы их думаем. И я здесь, на стороне бытия, думаю о нем, ушедшем на ту невозможную сторону. Думаю со скорбью и с ощущением катастрофы.

Рухнул угол дома.

* * *

Тебе, Мика, всегда все удавалось. Ну, почти всегда. Но, помнишь, как однажды, желая поскорее управиться, ты совершил небольшую ошибку?

Я приехал в Питер, когда затеянный вами ремонт квартиры подходил к концу. Собственно, осталось сделать наборной пол из элегантной плитки в просторной туалетной комнате. Для этого дела ты быстро нанял где‑то на стройке двух девушек.

Вот где была ошибка. Работа у девиц не спорилась, зато в квартиру зачастили джентльмены, которых цветущие строительные работницы чем‑то привлекали. Вскоре работа и вовсе прекратилась, наружные двери не закрывались, атмосфера флирта сгущалась — не ремонт, а какое‑то сплошное отплытие на остров Киферу. Наконец, хозяйское терпение иссякло, вечное галантное празднество было прекращено, девки выгнаны. Ты снова отправился искать мастера — и привел солидного старичка. Он—το и выполнил честно всю работу. Уложив последнюю плитку, он сурово предупредил, что связующее должно высыхать постепенно и потому в течение двадцати четырех часов нога человека ступать в туалетную залу не смеет. Мы все отнеслись к предупреждению легко: Юля уходила на работу в Эрмитаж, а мы с тобой — в университет, где нас ожидало очередное ученое событие. Вернулись мы домой в хорошем настроении, продолжая беседу, навеянную университетскими дискуссиями, чем‑то перекусили, приняли по глотку вина… Словом, мы не сразу поняли, что находимся в ловушке. Юля все не появлялась, но не в том было дело. Почему‑то попроситься к соседям было нельзя. Ближайших, кажется, не было на месте, другие по разным причинам были табуированы. Дело принимало серьезный оборот. О том, чтобы нарушить запрет и зайти в ванную, ступив на свежие плитки, не могло быть и речи.

В критических ситуациях, подобных нашей, решения надо принимать быстро, просчитывать варианты некогда. Так мой стеснительный кузен — москвич однажды бросил даму неподалеку от Музея Ленина, кинулся в метро и умчался в Сокольники, где, он помнил, недалеко от станции находился общественный туалет.

Ты сказал: «Бежим к внуку». Я у внука Максима не бывал, но ты уверял, что это тут недалеко. Мы выбежали на Чайковского и понеслись, сохраняя достоинство. В полуквартале от дома, спиной к народу, лицом к газетной витрине стояла Юля и внимательно читала «Ленинградскую правду». Это было самое невероятное во всей истории. По дороге из Эрмитажа домой Юля остановилась и, не замечая ничего кругом, читает газету, вывешенную для народного чтения, — в такую минуту! Мы успели крикнуть ей, куда бежим, и устремились дальше. Между тем, бежать пришлось длинных три квартала, а там высокий четвертый этаж!

Погостив у Максима, мы неторопливо вернулись домой. Впереди нас ждала интересная ночь…

Нам с тобой досталось не лучшее место и время для встречи. Я мог оказаться твоим учеником в Ликее или Пестрой Стое, в Библиотеке или в Явне, в Сорбонне или Болонье, на худой конец — в Гейдельберге или Гарварде. Было бы здорово! Но я мог не стать твоим учеником вовсе, мог просвистеть мимо тебя во времени и пространстве. За тысячи миль и тысячи лет. Поэтому хорошо, что так. Как славно было с тобой дружить — здесь и сейчас! Спасибо судьбе.

2006

Кажется, еще весной, да, наверное весной, мне сообщили из Союза художников, что я включен в состав делегации, которая отправится в Варшаву по важному делу: там состоится Совместный Секретариат братских Союзов художников — советского и польского.

Миновало не так много времени — всего четверть века, но мало осталось понимающих, что скрывается за этими словами и какова могла быть цель такой странной акции. Я надеюсь, что дальнейшее изложение отчасти осветит церемониальный смысл Совместного Секретариата, а оставшееся непонятым останется таковым уже навсегда.