Спустя секунду чашка завалилась на клеенку, длинная чайная лужа поползла и застрочила каплями на пол. Катерина Ивановна очнулась с ощущением, будто кто-то колотится в дверь. Она замерзла в задравшемся халате, ей нестерпимо хотелось в туалет, но синяя пропасть у материнского изголовья сразу показала, что Катерина Ивановна проспала и ее желание, отпущенное во сне на волю, осуществилось. На косолапых ногах, машинально подобрав по дороге белую пуговицу, Катерина Ивановна кое-как дошаркала до матери по освещенным сквозь мебельные ноги длинным половицам. Мать лежала поперек изголовья, распялив мокрый рот на измятой подушке, и ее раскрытый карий глаз кровянисто золотился, будто у пойманной рыбины.

Когда Маргарита, сморкаясь в какое-то чувствительное кружевце, сообщила Рябкову, что старуха наконец умерла, тот не сразу поверил ее словам, хотя винтовой вишневый стульчик Катерины Ивановны выразительно пустовал, а Маргаритины пальцы дрожали настоящей дрожью, словно хотели перестричь вертлявую сигарету. Вокруг уже начинались суетливые перебежки, сбор рублей и трешек, пересыпанных мелочью, составление рядом с ними на столе соответствующего списка, где каждый, сгорбившись, ставил против своей фамилии горбатую закорючку,– списка, ни на что впоследствии не годного, неизвестно куда пойдущего после того, как на деньги будет куплена столь же несуразная и неупотребимая вещь: похоронный венок.

Сергей Сергеич в профсоюзной суете участия не принимал и на кладбище ехать не захотел, до конца отстаивая право не видеть лица своей бывшей-будущей тещи, причинившей ему такие тайные и стыдные страдания. Он явился уже в столовую, перед этим хлебнув для храбрости теплого, как слюни, рислинга в каком-то пыльном кустарнике, превращавшем движение близкого транспорта в наплывы горячих зловонных громад. Не захмелев, напротив, как-то глупо протрезвев, он сразу обнаружил столовку по институтскому автобусу, возившему в колхоз: брошенный у забора, закрытый автобус калил на солнце свою пыльную пустоту среди полного детей квадратного двора. Все уже сидели за столами, сдвинутыми в ряд; заплаканные лица женщин, среди которых было много незнакомых и слишком солидных, походили на давленую ягоду, и Рябков со своей бесцветной трезвостью, несомой в груди, почувствовал себя будто несуразная, оставшаяся вещь, которой нет применения в наступившем будущем. Ему освободили от сумок местечко в дальнем конце застолья, и Сергей Сергеич, ощущая прижатые локти соседок, одна из которых сильно ерзала и крепко пахла «Белой сиренью», аккуратно протиснулся, прихлопнул на коленях покатившийся зонтик, едва не повалил бутылку, стоявшую перед глазами, будто какой-то лабораторный измерительный прибор. Катерина Ивановна, поминутно заслоняемая беспокойными людьми, была далеко, тесное черное платье нехорошо тянулось на ее опущенных плечах. Она глядела в свою нетронутую тарелку внимательно, будто в раскрытую книгу; если надо было что-то взять неловко согнутой рукой, она приподнималась и кособочилась, и ее неясная улыбка кособочилась тоже. Не надеясь сейчас привлечь ее внимание, Сергей Сергеич занялся едой, отдавая должное зажаристому, умягченному рисом рыбному пирогу; всякие предметики на столе, включая скользкие косточки из компота, казались ему необыкновенно игривыми. Его забавляло и злило, что расчувствовавшаяся Верочка, похожая в трауре на пикового туза, оказалась как раз напротив и глядела на него нежными размазанными кляксами, вздымаясь такими высокими вздохами, что незнакомые тетки косились исподлобья, ограниченные очками, и заводили между собою разговоры о воспитании детей.

Спустя какое-то время Маргарита подняла Катерину Ивановну из-за разоренного стола, где в стакане остался плавать перепутанный, как птичьи потрошки, букет завялых одуванчиков. Вытирая пальцы рвущейся салфеткой, даже не глядя на Верочку, которая нарочно торчала перед зеркалом, заполняя его целиком собой и своей призывной улыбкой, Сергей Сергеич выскочил в глубокую, как яма, темноту, пронизанную нитями неслышного дождя. Он надеялся как-нибудь кстати присоединиться к женщинам, неловко шагавшим под руку по разбитому, невпопад освещенному асфальту, надеялся быть приглашенным на позднее чаепитие, надеялся прямо сегодня на нечто большее – и от этой главной надежды рубаха липла к телу, а в трезвой голове гулял холодный сквознячок. Однако догнать уходящих подруг оказалось не так-то просто. Сергей Сергеич ясно видел впереди их белеющие ноги, забрызганные как бы черной тушью, но все время что-то мешало. Светофор, обычно весьма удобный в смысле уличных знакомств, часто используемый Рябковым, чтобы в задержанной толпе переглянуться с облюбованной дамой, теперь переменил кисло-зеленый на выпученный красный и пустил наперерез Сергею Сергеичу волну стеклянистых, догоняющих друг дружку машин, через минуту бесследно растворившихся в пустоте широкой улицы, закапанной мелкими огнями, подсвеченной неоном мокрых, словно женским почерком написанных реклам. Впитывая дождь, будто рассыревший кусочек сахару, Сергей Сергеич увидал подруг уже в глухой аллейке с лоснящимися портретами каких-то передовиков, придававших месту самый что ни на есть кладбищенский вид. Редкие фонари, сеявшие слабый равномерный душ, то впускали, то выпускали сутулую пару, Сергей Сергеич все время оказывался как бы в другой кабинке, тюленьи головы передовиков производства пугали его из деревьев, обросших клочковатой черной листвой. Уже начинались места, изученные Рябковым на правах грядущего жительства. Чтобы забежать вперед, он полез по темному покатому газону: старая трава, словно намыленная, скользила под башмаками, среди веток, за которые он хватался, попадались твердые, будто водопроводные трубы. Вырвавшись на асфальт в перекошенном пиджаке, Сергей Сергеич издали увидел, как женщины, стоя у подъезда, держат друг друга за руки и Катерина Ивановна, полузакрыв глаза, отрицательно качает головой.

Потом она, бессильно махнув на отступившую Маргариту, грузно взбежала по ступенькам. Дверь подъезда слабо хлопнула, Маргарита, будто черт, улизнула в темноту, и Сергей Сергеич, запоздало выбежав в сырое желтое пятно от фонаря, сделавшись там странно похожим на черную муху в апельсиновом варенье, неожиданно увидел, что окно Катерины Ивановны горит неправильно. Между остальных, домашних, тускловатых окон, занавешенных ровными шторами, это выделялось неистовым свечением, пронзавшим и штору, и стекла, грубые рамы казались сделанными из железных рельсов; но главное – источник света явно помещался на полу. Казалось, будто в доме, составленном из бетонных кубиков, попался один с перевернутой картинкой. Промокший Сергей Сергеич, чувствуя собственное маленькое сердце едва ли не в кармане пиджака, с пронзительной грустью вспомнил, как его родная комната тоже виделась ему перевернутой вверх ногами, вещи вокруг валялись, точно упавшие с высоты, а потолок, загадочный в своей пустой и темноватой белизне, представлялся местом какой-то истинной жизни, бледной картой далекого путешествия. Морщинистые ботинки Рябкова совсем отсырели, внутри у них осклизлый холод боролся со слабой липкой теплотой, но в безлюдном шепчущем дворе было блаженно: наплывали волнами сквозь невидимый дождь свежие, тонкие запахи, черная терпкая зелень вздрагивала от капель, и Рябков решил еще немного постоять в своем заоконном раю, почувствовать себя в самой сердцевине сбывшейся мечты. Он наконец раскрыл, держа его на отлете и осторожно раздвигая шаткую конструкцию, свой слежавшийся зонт. Сразу же ночь нагнулась к нему, зашептала ближе, укромнее, Сергей Сергеич от растрепанного, с кислинкой, спичечного огонька прикурил последнюю свою, слабо висящую сигарету, затянулся вкусным дымом, размышляя, стоит ли сейчас подниматься к Катерине Ивановне или лучше спокойно выспаться и все отложить на счастливое потом. Решившись все же отложить и потерпеть, он почувствовал гордость собственной выдержкой; сердце было теперь, как гвоздика в петлице, и Рябкову казалось, что любой, кто выглянет сейчас в окошко, увидит, как оно горит.