И тем не менее в задавленной фашистским террором, истерзанной и окровавленной Гатчине боролись, погибали, но не сдавались советские люди[53].

* * *

Непостижимая встреча с Олей в клочья рвала сознание, оставляя в душе горькое недоумение. Оля-Олюшка и фашисты были несовместимы, как добро и зло. Но Оля так бойко разговаривала на немецком — и когда успела выучить? — так непринуждённо улыбалась, что закрадывалось сомнение — не сон ли это?

А Олина одежда!

Катя стряхнула снег с рукава кацавейки, давно потерявшей цвет. Олька, конечно, всегда была щеголихой, но по-простому, по-деревенскому. Она любила яркие платки, выразительно подчёркивающие её цыганскую красоту, широкие юбки, волной кружащие вокруг стройных ножек, блузки с трогательной вышивкой гладью.

Катя представила вынырнувшую из толпы Олю в модном пальтишке и замотала головой, отгоняя чёрные мысли о предательстве. Не может Оля служить фашистам!

Справиться с мыслями помогло воспоминание, что сама она на данный момент внучка полицая и холуёныш. Катя повеселела. Наверняка Ольга тоже подпольщица, и это объясняет абсолютно всё. Развеселившись, Катя потопала ногами, чтобы согреться, и немного попрыгала, заметив, что соседки по прилавку недовольно переглянулись.

Мороз крепчал. По базару бродили редкие посетители, которые чаще обменивали вещи, чем покупали. С унылых лиц смотрели запуганные глаза, а голоса звучали робко, просящее.

Закутанная продавщица со связкой сушёных грибов негромко посетовала:

— Рубли не в ходу, а немецких марок ни у кого нет.

На неё со всех сторон зашикали соседки, украдкой тыча пальцами в длинную фигуру полицая у входа на базар. Прислонившись плечом к стене, он курил сигарету за сигаретой, швыряя окурки себе под ноги.

Когда полицай, не отрываясь от стены, поймал за шкирку пробегающего мальчишку, Катя подумала, что сто раз согласилась бы жить в блокадном городе, чем один раз оказаться в оккупации.

Связная подошла к Кате, когда та успела проголодаться и основательно замёрзнуть. Шустрая бабулька с чёрной кошёлкой появилась сбоку от прилавка внезапно — только что там стояло помятое эмалированное ведро с квашеной капустой. С виду бабуля походила на остроносую комариху, затиснутую в нелепый козлиный полушубок и вдовий платок, из-под которого торчала белая полоска ситцевой косынки.

— Эй, девка, не слыхала, где живёт Марья Потёмкина? Говорят, она козу продаёт? Почём яйца?

Назвав пароль, бабуля бесцеремонно ткнула Катю локтем в бок. Потерявшиеся в морщинах остренькие глазки выразительно уставились на корзину с яйцами.

— Я не местная. Знаю только, где купить петуха, — ответила Катя по инструкции.

— Так это петух тебе яиц нанёс? — ехидно спросила бабка. Подбоченившись, она обратилась к базарным торговкам: — Слыхали, здеся петухи яйца несут! За такой товар я трёшки не пожалею.

Катя вспомнила, что дед велел торговаться, и сказала:

— Пятёрка.

— Ишь, чего захотела, — заголосила бабка, — да за пятёрку ты мне яйца вместе с корзиной должна отдать и ещё до дому донести.

Она вцепилась в ручку из лыковой верёвки, и подмигнула.

Хотя документ был успешно переложен именно в корзину, Катя упёрлась:

— Мне дедушка про корзину ничего не говорил.

— Я, баба Дуся, тебе говорю. Даю две марки за яйца и марку за корзину.

Неуловимым движением руки бабуля выпростала из варежки три рейхсмарки, завёрнутые в бумажку:

— На, забирай, и помни мою доброту.

Не успела Катя оглянуться, как бабуля бесследно растворилась в пространстве базара, словно провалившись сквозь прилавок.

«Неужели это и есть Ива?» — недоумённо подумала Катя. Красивое звучное имя никак не вязалось с обликом юркой старушонки. Она бы не удивилась, если бы Ивой оказалась, к примеру, Оля, — гибкая и красивая как молодое деревце. Как она соскучилась по ней! До боли, до крика.

Обнять, засмеяться, закинув голову, радуясь, что все беды перегорёваны и они снова вместе.

Домой Катя бежала с колотящимся сердцем. Тревога за деда не отпускала ни на минуту. Хорошо если соседка за ним присмотрит. Всё-таки правильно, что она к ней сходила.

На выходе из города пришлось ещё раз показывать аусвайс. Пожилой усатый немец мельком глянул в пустую холщёвую торбу, в которой одиноко болтались две варёные картофелины, взятые в дорогу. У него были круглые глаза с рыжими ресницами и толстые неуклюжие пальцы. Изморозь на усах напоминала об иллюстрациях моржей в школьных учебниках.

«Смотри, смотри, — думала Катя, — хоть дырку просмотри, ничего не найдёшь. Добытый документ в нужном месте и приближает наше наступление. Скоро капут тебе, фашистяра».

Оттого, что задание выполнено, а в торбе гуляет ветер, Катя позволила себе на секунду взглянуть фрицу прямо в глаза, не опуская взгляда.

Он не выдержал её взгляд, сморгнул, а потом быстро-быстро, коверкая слова и проглатывая звуки, тихо прошептал:

— Война плёхо. Мир — карашо.

* * *

Быстрым шагом дойдя до скверика, Оля смахнула с запорошённой скамейки снег и присела на самый краешек. Ноги подкашивались, а сердце колотилось в бешеной скачке. Она стянула с руки мокрую варежку, потом снова надела и опять сняла. Не верилось, что десять минут назад они виделись с Катей.

Это точно была Катя, одетая в задрипаную кацавейку и нелепо повязанный вокруг шеи бабий платок. И ноги Катя поставила утюгом, по-деревенски. С полуоткрытым ртом она стояла перед патрульными, изображая из себя дурочку, как в театральной постановке. Только глаза смотрели по-прежнему остро и умно.

Лучшая подруга, с которой они в шутку кумились, обмениваясь рябиновыми бусами и вместе пускали венки по воде. Помнится, Катин венок сразу попал в волну и, покачивая ромашками, поплыл белоснежной цветочной лодочкой. А её венок закрутило, завило в водовороте у быстрины, утаскивая на дно, вместе с речной мутью.

Оттого, что теперь прежнее никогда не вернётся, и оттого, что Катины глаза смотрели на неё жёстко, предостерегая вопросы, Оля всхлипнула.

С тех пор, как она полюбила обер-лейтенанта Курта Риггера, родня и соседи смотрели на неё как на зачумлённую. Даже тётка стала избегать разговоров и кормить отдельно от своих детей, на кухне. К приблудной собаке лучше относятся.

Сидеть было холодно, но вставать не хотелось. Оля подняла воротник, уткнув нос в тёплый драп, еле уловимо пахнущий одеколоном Курта. И как окружающие не понимают, что Курт другой, не такой, как все фашисты. Он добрый, ласковый и совсем не страшный.

Оля встретилась с ним в первые дни оккупации, когда население стали сгонять на трудработы. Велено было прийти с паспортом, откуда девушка из канцелярии тщательно переписала данные в длинную ведомость.

— Видали, какой у немцев порядок? — то ли с восхищением, то ли с осуждением сказала женщина средних лет, по виду учительница. — Каждый человек на