* * *

Трудовой лагерь, куда попал Сергей, располагался на территории бывшего зернохранилища. Чёрные бараки, опутанные по периметру колючей проволокой, вмещали две тысячи заключённых, которых немцы не считали за людей. На углах лагеря — сторожевые вышки. Лай овчарок перекликался с немецкой речью, сливался с ней, и фашист тоже воспринимался лютым псом без человеческих чувств, без души, без ума, без сострадания.

Кормили в лагере дважды в день. Затемно, в пять утра звучал гудок, и люди бегом выскакивали из бараков и строились в длинную очередь, чтобы получить буханку хлеба на четверых.

Хлебный кирпичик был завёрнут в несколько слоёв прохимиченной бумаги, с указанием даты выпечки — обычно тридцать восьмой или тридцать девятый год.

К семи вечера вновь вырастала вереница из пленных — теперь за баландой. Разливал её бочковой со скомканным личиком злого гнома. Себя он называл дядя Миша, и, судя по наколкам на руке и уверенному поведению, тюрьма была для него родным домом.

В первый же день по приезде он с размаху огрел Сергея черпаком по голове.

— Кланяйся, гнида, дяде Мише!

Бочковой ощерил гнилой рот и посмотрел на охранников, которые покатились со смеха. Видимо, такую потеху он устраивал ради них. Сергей неловко сгорбился, ожидая второго удара, но его отпихнул следующий пленный:

— Иди, не задерживай, все есть хотят.

Варево пили тут же, не доходя до двери. Хотя в раздаточной стояла давка и плыл густой пар, но было не холодно, а истомлённый желудок просил тёплого.

В мутной жиже из брюквы плавали комочки белой крупы — искусственное саго.

Держа в руках продавленную алюминиевую миску с баландой, Сергей встретился взглядом с черноволосым мужчиной. Он был очень бледный, с острым подбородком и воспалёнными глазами, в которых пробивалось неколебимое упрямство. Выхлебав через край свою пайку, тот поймал в рот последние капли и протянул руку Сергею:

— Капитан Степан Ненашев. Волховский фронт, пятьдесят вторая армия.

Пожатие капитана отличалось теплотой и крепостью.

— Рядовой Сергей Медянов. Шофёр. Автобатальон и Вторая ударная.

— Шофёр? — оживился Ненашев. — Это хорошо. Будем держаться вместе, я потеснюсь на нарах.

В бараке было не намного теплее, чем на улице. Дыхание сотен людей оседало на стенах, тут же схватываясь седой изморозью. Нары стояли в три этажа.

— Места всем не хватает, поэтому спим друг на друге, — объяснил Сергею Ненашев. — Лучше всего спать в середине, потому что снизу тяжело, а сверху холодно.

Сергею досталось место с краю второго яруса. Мешая заснуть, вниз свешивались чья-то рука и нога. Чтобы не упасть, он боялся пошевелиться и долго лежал в темноте с открытыми глазами, перебирая события.

Молитва пришла к нему на ум извне, нарастая, как звуки музыки. Сначала робко, едва слышно, потом всё громче и громче, пока не заполнила собой пространство вокруг. Он ушёл в неё всем существом, словно был не в лагерном бараке, а ступал по небу, свободный и счастливый.

Сергей не знал, где и когда запали в память старинные и завораживающие слова: «…Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него». Он повторял их, пока не впал в дрёму.

На следующий день двести военнопленных отправили разгружать вагоны. Сергей с Ненашевым попали в первую партию. От крепкого мороза сразу задубело лицо и стриженая голова. Сергею досталась ушанка на несколько номеров больше. Шапка болталась на нём наподобие колокола и постоянно сползала на глаза, закрывая обзор, но он давно понял, что на фашистов лучше не смотреть. Прямой взгляд рисковал нарваться на пулю.

Перерыва на отдых не полагалось, пить не давали, поэтому пленным приходилось собирать в горсти остатки снега, налипшие на стенки вагонов, и слизывать холодные комочки.

— Русиш швайн, — громко сказал проходящий мимо офицер в форменном пальто с меховым воротником.

Вдоль длинного состава взад и вперёд прогуливались охранники с немецкими овчарками. Под погрузку стояли грузовики МАN. Сергей с интересом покосился на длинные капоты, заботливо прикрытые стегаными чехлами. Он вспомнил, как прошлой зимой шоферил через Ладогу. Вспомнил деловую суету на Вагановском спуске, грузы, которые шли в Ленинград, эвакуированных, Катю…

Какое было счастливое время!

Выкинуть бы фашистика из кабины, нажать бы на газ, и пускай стреляют вослед — всё лучше, чем плен и работа на врага.

От мысли, что приходится разгружать боеприпасы для немцев, у него сводило скулы. Каждый снаряд — выстрел по Родине, по Ленинграду, по маме с Катей.

— Жахнуть бы сюда пару бомбочек, — шепнул он Ненашеву, и тот согласно кивнул:

— Правильно, Серёга, я сразу увидел в тебе родственную душу. У меня у самого руки чешутся. Здесь, говорят, партизаны пошаливают. Небось и сейчас кто-нибудь из них за составом приглядывает, чтоб потом своим радировать. Может и жахнут. Уйти бы к ним. Я потому за тебя как за шофёра и уцепился. — Он повёл глазом в сторону грузовиков: — Смог бы?

— Конечно, смог. — Сергей почувствовал, как внутри груди вспыхнул и разгорается маленький костерок.

Увидев, что на них смотрит конвоир, Ненашев торопливо взялся за длинный деревянный ящик с крестом люфтваффе:

— Раз-два, взяли.

* * *

И снова у Кати потянулись дни, изматывающие бездельем и тревогой за деда.

Одна радость — выход в эфир, ради которого всегда протапливалась банька. Баню Катя всегда начинала топить с полудня, чтоб пар выстоялся.

От поленницы за баней было видно остатки старой барской усадьбы, которая стояла на высоком пригорке. Катя называла её про себя стратегической высотой. Видно, при наступлении горушка подвергалась сильным бомбёжкам и усадьба не раз полыхала, пока не обвалилась грудой руин.

Катя выбрала толстое берёзовое полено для растопки и засмотрелась, как над обгоревшим остовом здания кружит стая птиц. Подпрыгнуть бы сейчас, вон хоть с того бревна, что лежит поперёк дороги, потянуться вверх и полететь к Серёже. Нет, лучше сначала разведать позиции немцев, а потом к Серёже.

Она обернулась на шлёпающие шаги за спиной.

Соседка шла медленно, волоча за собой осиновую жердину, чтобы подправить плетень около избы. От натуги её лицо было бордовым, по цвету сливаясь с сатиновым платком на голове. Мужская кацавейка расстёгнута, на ногах опорки от кирзовых солдатских сапог. Уступая дорогу, Катя отшатнулась назад, упершись спиной в поленницу.

Соседка кинула на неё ненавидящий взгляд, от которого Кате стало не по себе.

— Чтоб ты сдохла, крыса фашистская. Живёшь тут в тепле, в сытости. — Резко втянув щёки, соседка вдруг подалась грудью вперёд и смачно плюнула Кате в лицо. — Беги, жалуйся деду. Что стоишь как вкопанная? Небось у него для меня пуля