В вытаращенных глазах девушки, выглядывавших из крепкого кулака силача-коротышки, светилось обвинение и одновременно призыв: «А вот наконец и ты! Спаси меня!»

Капитан ринулся в каюту через высокий порог и сотворил то, что запрещено всем капитанам: убил своего кока.

На самом деле непонятно, убился ли тот при первом ударе. Или при втором и третьем. На самом деле непонятно даже, был ли он вообще убит, когда Мандаль втащил его вверх по трапу, так что крепкая датская башка постоянно колотилась о ступеньки под аккомпанемент горького плача, беспрестанно раздававшегося из каюты на исландском: «Нет, нет, нет!» Не ясно даже, испустил ли кок дух, когда капитан отвесил ему мощные пинки в живот и в грудь, пока тот лежал на хорошо освещенной палубе, или даже, когда его тело было свалено за борт под львиный рык капитана, с тем последствием, что кок всей своей тяжестью ухнул в море с громким «плюх!». Зато вполне вероятно, что смерть приняла его в свои объятья, когда его малорослое тело навсегда исчезло в четырехградусной воде.

Какое ужасное зрелище представлял собой капитан, когда ходил взад-вперед по палубе собственного судна, в жилах у него билась лихорадка, красоты горных вершин плыли перед глазами, его бытие разверзлось, большой блистательный мужчина превратился в пустую бочку, в которую все текло и из которой все вытекало. Он не понимал, что произошло. Что он сделал? Что на него нашло? Что, ангел его побери, тут стряслось? Его голова дрожала, сердце трепетало, руки тряслись, он искал поддержки у релинга, крепко вцепился в него и попытался успокоиться, глядя в глубину. Что он наделал? Мандаль оцепенел, когда рядом с ним встали двое пьяных матросов, кренясь от своей внутренней качки, из-за чего им в конце концов пришлось ухватиться за релинг. Затем они посмотрели на капитана, что-то мыча без слов, пока он не ответил им:

– Кок.

– Кок? – повторили они, до слюнотечения пьяные, и потом стали смотреть с ним в глубину, словно скромно одаренные комедианты.

– Кок, – повторил капитан, погруженный в свое послеубийственное раздумье.

Датчанин Прест исчез, умер, утонул. Разве эти недоумки и впрямь не видели, как Арне тащил тушу датчанина по палубе, угощая его пинками в живот, после чего спихнул в его собственный соленый ад? – Кок мертв, его поглотило море. А вы какого ляда так напились? Знаете же: мы завтра утром отчаливаем! – наконец зашипел капитан на своих подчиненных, которые таращили на него глаза, качая колеблющимися головами.

Затем он смачно сплюнул за борт и отпустил релинг, прошел к спуску в каюты и ушел вниз по трапу. Сусанна сидела на краю койки кока, закрыв лицо руками, и беззвучно рыдала, изредка шмыгая носом. Арне дал знать о своем присутствии, склонился к нижней койке и уселся с ней рядом, положив руку на ее дрожащую спину, но его оцепенение все еще не прошло, и он не мог сказать ни слова. Наконец она поднялась, отерла слезы со щек, потом посмотрела на него, но не смогла поймать его взгляд – он просто глядел перед собой. Она так и смотрела на это смотрение, пока он не проговорил:

– Чертовня чертова.

– Что ты с ним сделал? – спросила она.

Он повернул к ней голову, и она увидела в его глазах смерть, он убил того человека, убил ради нее и выбросил за борт. А он увидел в ее глазах, что убил не только его, но и ее – любовь. Теперь она была отмечена смертью, теперь она сама была мертва, а ведь они так и не взяли от этой любви ни единого поцелуя.

Она закрыла глаза (значит, все кончено?) и наклонила голову к его длинной шее, он крепче обнял ее (нет, может, и не совсем кончено?) – и тут перед его взглядом предстали штаны, висевшие на стене напротив койки. Его глаза привыкли к темноте, царившей здесь, в этой безглазой каюте, и он разглядел эти черные коротковатые штаны, висевшие на прикрепленных широких подтяжках светлого оттенка. На коленях у них были выцветшие лоснящиеся пузыри, которые смотрели на него, капитана, словно испуганные зрачки, полные упрека: «Ты убил нашего хозяина! Зачем ты убил нашего хозяина?»

«Потому что он оставил вас», – было бы проще всего ответить, но тут на него нахлынули картины – совсем свежие, с пылу с жару. Он стоял перед датчанином, и кулаки у него болели, а тот что-то мычал сквозь кровь в углу комнатушки – и как же долго он так стоял? Мгновения или минуты? И наконец, когда датчанин пошевелился, он получил второй удар и третий, и тогда она застонала и завопила что есть мочи по-исландски: «Нет, нет, нет!» Затем ярость нахлынула на него с удвоенной силой, и он выволок этого гада из угла и перетащил через порог, – но как ему удалось втащить его вверх по трапу, этого железом подбитого жеребца кровавого? Он пошел на дно как якорный камень, быстро и скучно, море поглотило его, громко рыгнув. Зачем он позволил Сёдалю навязать себе этого гада, который весь рейс не просыхал и ничего не умел готовить, кроме свинины?

Она подняла голову из-под его шеи, и они посмотрели друг другу в глаза. И сейчас для их губ открылись дороги, сейчас расстояние между ними растаяло, и они прикасались друг к другу, целовались, сближались и терлись друг о друга в койке кока-датчанина. Трепещущие объятья, неистовые поцелуи, подогреваемые жаром в паху и убийственной любовной горячкой. В постели убитого, на его белье, жизнь текла вперед, наслаждение находило себе русло, устраняя на своем пути все благочестивые мечты о роли невесты и достоинстве капитана. Наслаждение в жизни оказалось всего лишь вот этим: убить человека из-за женщины и всего через минуту насладиться ею в его кровати! Смотреть, как двое дерутся, и потом лечь с победителем в постель павшего!

Что за жизнь! Под палубой, молчаливым утром во фьорде, при горах и солнце!

Страсть была такой сильной, а любовные объятья такими неистовыми, что даже большая мачта на этом роскошном корабле, спускавшаяся из синего воздуха до самого сырого трюма, начала слегка покачиваться в утреннем покое. Чайки на ее вершине поспешили покинуть это дрожащее дерево.

Глава 20

Стартовый выстрел

Спустя еще одну волну страсти они поднялись наверх, на сверхъяркое утреннее солнце, словно только что пробудившиеся темнорабочие, и пошли по палубе, взявшись за руки, мимо двоих пьяных матросов (один из них, кажется, так и заснул над бортом), к сходням – и в воздухе вдруг раздался орудийный