— Белый цвет — цвет рабства, — напевал девичий голос.

Он звенел в воздухе у него над головой, раздавался ниоткуда, нежный и текучий, как журчание ручейка

«Она говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», — писал отец, и Зуга почувствовал, что его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.

Из пещеры загрохотал другой голос, гулкий, как рев быка:

— Белый орел низверг каменных соколов.

Майор медленно и глубоко вздохнул, чтобы овладеть непокорным телом, и вызвал в памяти воспоминания детства. Брайтонский пирс воскресным августовским днем, маленький мальчик вцепился в руку дяди Уильяма и зачарованно смотрит на фокусника, который на сцене оживляет куклу и заставляет ее говорить тихим писклявым голосом, и отвечает ей голос, доносящийся из коробки, в которой не уместился бы и кролик. Воспоминание успокоило его, и он рассмеялся. Смех получился таким громким и твердым, что он сам удивился.

— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, поговорить с тобой по-мужски.

Ответа не было, хотя ему показалось, что он слышит из темноты позади обрушенной стены легкий шелест босых ног, бегущих по камням.

— Смотри на меня, Умлимо! Я складываю оружие.

Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил на него слоновое ружье и, протянув перед собой пустые руки, медленно приблизился к пещере.

Дойдя до провала в стене, он услышал из темноты прямо перед собой влажное рычание леопарда. Яростный рев вселял ужас, звучал как настоящий, но на этот раз пришелец держал себя в руках. Он не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.

С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и различил во мраке тени и смутные фигуры. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине пещеры, виднелся слабый огонек, который помогал ему прокладывать дорогу сквозь груды камней, загромождавшие пещеру. Кое-где они доставали до низкого потолка.

Зуга осторожно пробирался вперед. Свет стал ярче, и он понял, что это луч солнца пробивается сквозь узкую трещину в потолке

Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, чтобы удержаться. Рука коснулась не камня, а какой-то липкой мерзости, которая под его прикосновением зашевелилась. Раздался треск, загремели твердые обломки. Зуга встал на ноги и посмотрел вниз. На него таращил пустые глазницы человеческий череп, его скулы до сих пор обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.

Содрогнувшись, Зуга понял, что осыпь, которую он принял за кучу щебенки и камней, была на самом деле грудой человеческих останков. Высохшие трупы громоздились до потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи тускло белели кости.

«Мерзостный склеп», — называл это Фуллер Баллантайн.

Зуга инстинктивно вытер руку, коснувшуюся давно высохшего скелета, и снова пошел на свет. Запахло дымом и человеческим жильем, донесся и какой-то другой сладковатый мышиный запах, мучительно знакомый, но майору не удалось его определить. Пол пещеры уходил вниз. Зуга обогнул скалистый уступ и оказался над небольшим естественным амфитеатром с полом из гладкого гранита.

Посреди амфитеатра горел небольшой костер из какого-то ароматного дерева. Дым наполнял воздух благоуханием и неторопливой спиралью поднимался к трещине в каменном потолке. Луч света, проходя через дымный столб, клубился молочной голубизной. Возможно, в глубь горы, словно галереи от ствола шахты, уходили другие ответвления пещеры, но сейчас внимание Зуга приковала женская фигура у костра.

Майор, не сводя глаз с незнакомки, медленно спустился на дно каменного амфитеатра.

Отец называл Умлимо «грязной полуночной ведьмой», но женщина, сидевшая у костра, ведьмой не казалась. Она была молода, находилась в полном расцвете сил. Прорицательница стояла на коленях, глядя на Зугу, и тот подумал, что ему редко доводилось видеть такую красивую женщину. Он не встречал таких ни в Индии, ни в Африке и вряд ли видел даже в северных странах.

Голова женщины возвышалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Чертами лица она походила на египтянку — прямой тонкий нос и огромные темные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, точеные губы напоминали створки розовой раковины.

Ее обнаженное тело было стройным, руки и ноги — длинными и тонкими, изящной формы, ладони — бледно-розовыми. Небольшие высокие груди были идеально круглыми, узкая талия переходила в круглые бедра и тугие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий темный треугольник рассекала глубокая впадина, из нее, словно темные крылья экзотической бабочки, рождающейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали внутренние губы.

Она смотрела на него огромными темными глазами. Он остановился по другую сторону костра, и она грациозно повела изящными длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки и стал ждать.

Женщина взяла один из стоявших возле нее выдолбленных из тыквы калебасов, обхватила его ладонями и вылила содержимое в неглубокую глиняную чашу. Оказалось, это молоко. Она отставила калебас в сторону. Зуга ожидал, что женщина предложит чашу ему, но она не шевельнулась, лишь продолжала смотреть на него загадочным взглядом.

— Я пришел с севера, — наконец сказал Зуга. — Люди зовут меня Бакела.

— Твой отец погубил мою предшественницу, — произнесла женщина.

Голос ее впечатлял: точеные губы едва шевелились, но она говорила с силой и тембром умелого чревовещателя. Казалось, звук дрожал в воздухе, и молодой Баллантайн понял, кто говорил с ним голосами ребенка и девушки, воина и дикого зверя.

— Он был болен, — ответил Зуга и замолчал, не спрашивая, откуда она знает. Что толку спрашивать, откуда ей известно, что он сын Фуллера Баллантайна.

Ее слова многое объяснили гостю. Вполне естественно, что Умлимо — наследственный пост, что должность высочайшей жрицы передается от матери к дочери из поколения в поколение. Эта величественная женщина — нынешняя носительница титула.

— Болезнь в крови лишила отца рассудка. Он не ведал, что творит, — объяснил Зуга.

— Так гласило пророчество. — Голос Умлимо затрепетал и угас, на долгие несколько минут затянулась тишина, но она не шелохнулась.

— Эти, — наконец произнес майор, указывая на покрытые пылью останки, — кто они и как погибли?

— Это народ розви, — ответила женщина, — они умерли в огне и дыму.

— Кто разжег огонь? — не отставал Зуга.

— Черные быки с юга. Ангони.

Зуга надолго замолчал. Перед его глазами проплывали страшные картины: племя спасается бегством, люди мчатся сюда, в святое место, в убежище, женщины несут детей, бегут, как дичь перед загонщиками, оглядываясь через плечо на колышущиеся кисточки на щитах и высокие перья головных уборов воинов-амадода из племени ангони.