— Не открывать? Или не открыть — результат?

— Не открыть, да… Официально не открывать и не открыть… Открытое дело закрыть труднее, чем новое не открывать… — объяснил он туманно. — И я не один, вы же понимаете — прокуратура, надзор… Семье убитого узбека возмещение наверняка дать придётся, чтобы не шумели… это всё экстра… Ну, и органы надзора… Они же надзирают, что открыто, а что закрыто, чтоб им пусто было… Так что за 50–60 тысяч можно попробовать… Только деньги нужны срочно, быстро и наличными, сегодня до вечера или до ночи — дело завтра поступит на планёрку, на обсуждение, если я его не задержу… А задержать я его могу, только когда у меня будут деньги и я буду уверен, что это не блеф… И смогу попросить людей помочь мне дело закрыть… в отношении вас… Ну что, хотите позвонить?

— Давайте!

— Кому?

— Папе! Спросить надо?

Он согласно кивнул, предупредив:

— Только никаких конкретных информаций!

Я тяжело вздохнул — «понял!» — взял свой телефон, собранный после жучка, набрал домашний номер. Но, услышав голос мамы, тут же выключил телефон: с ней об этом говорить нельзя. Нужен папа.

Я нашел папу по его мобильнику.

— Papi, ich bin… Ich bin bei der Miliz, fast im Gefängnis… weil hier etwas passiert ist… ich bin quasi Zeuge, aber sie lassen mich nicht raus… die wollen Geld, Strafe… bis heute Abend oder heute Nacht, sonst alles wird offizielle Wege gehen, und dann ist es aus mit mir[97]…

Папа ответил не сразу. А когда ответил, то сказал:

— Ist das ein schlechter Scherz? Bist du betrunken?

— Nein, bin ich nicht. Das ist kein Witz.[98]

Он помолчал, потом со вздохом спросил:

— Wieviel wollen sie?

— 50 Tausend.

— In Dollar?

— Nein, in Euro.

— О, Gott! Verdammtes Moskau! Ich werde in 10 Minuten zurückrufen.[99]

Я отключил телефон.

— Я сказал — пятьдесят. Он перезвонит через 10 минут.

Полковник удовлетворённо пододвинул ко мне тарелочку с печеньем:

— Эссен, битте… 50 тысяч для Европы — деньги не большие… А для Москвы и подавно — в ресторан впятером пойти… Расскажите мне пока об этом Сурене с гипертрофированным Р.

Я вспомнил, что в трубку слышал, как он часто повторял «бана» и «эли»… и еще — «брррат-джан»… Да, «бана», «эли»…

— Бана?.. Эли?.. Брат-джан? Армянин стопроцентно! Какой-нибудь армянский хач! Ну-ка, ну-ка, интересно, как выглядит этот Сурррррен? — шутливо зарычал полковник.

Я не был уверен, но какого-то черновязого… нет, темнявого типа я видел около стойки портье, когда выходил:

— В таком зеленом, с блеском… И тут… такие колбаски, — показал я у себя под ушами.

— А, бакенбарды… Бард? Бакен?[100]Щёчная борода?

— Да, бардыбакены толстые… чёрные… И нос…

— Большой? Как у меня?

— Нет, больше!.. И мяснее… Мясной нос!

И я покраснел, вспомнив Алкины дефиниции и вдруг думая, какой член у полковника — мясистый или кровавый, — но полковник мое замешательство не заметил, что-то обдумывал, потом позвонил кому-то:

— Володя, дорогой, проверь, пожалуйста, по базе фальшаков — имя Сурен, фамилия как-нибудь на «ян» будет, все они «яны»… Лицо явно кавказской национальности… да-да-да, как и я… Что делать?.. От себя не убежишь… Кто есть — тот есть. Это знаешь, как с одним шотландским мастером, которого наш любимый царь выписал вместе со станком, монеты печатать: лично выдавал драгметаллы, часто наведывался в мастерскую и каждый раз, уходя, говорил, чтобы тот остерегался русских и не доверял им, потому что все русские — воры, могут даже кипящее золото из печи стырить. Вот раз на обеде в Кремле этот мастер, бухну в сверх меры, не удержался и спросил, как это царь такое говорит — разве он сам не русский?.. Все думали, что Грозный его там же укокошит своим дрючком. А Грозный ответил: «Нет, почтенный золотовар, ты ошибаешься, я из немец!» Так и сказал — «из немец»… Ну да, Грозный из немцев, Сталин — из грузин, Троцкий — из жидов, Хрущев — из хохлов, Брежнев — из цыган… Володя, посмотри, пожалуйста, не откладывай. Возраст? Фредя, возраст какой у того «яна» в зелёном пиджаке?

А я в это время лихорадочно вспоминал, были ли в том меню расценки на открытие и закрытие дел, и не сразу услышал его вопрос; а когда услышал, то преданно и с готовностью ответил:

— Да, не знаю, какой… такой… Под бардыбакеном не видел… волос чёрный, — искренне сожалея, что ничего конкретного не могу сообщить об этом проклятом Су-роне. — Всё скажу… но не знаю, что говорить-сказать…

— Ничего, портье скажет… Это какого портье он друг?

— Как кот в маслице… вот его…

— Толстый такой, дородный? Микола?

— Да, родный такой… до кола…

Полковник пометил что-то у себя и стал спрашивать про то, где, по моему мнению, сейчас могут быть наци и что мне известно про чёрного радикала, у которого был нож-бабочка? Я отвечал, что не знаю, где они — «может, на базаре, акции делают, чухчей бьют?» — а радикал да, ножом играл… То ли Онис, то ли как-то звали, точно не помню:

— Такой весь, черняк до ушей… Ножом играл… Такой поджаристый… поджарчатый…

Звонок! Это папа:

— Wohin und an wen soll das Geld gehen?

— Moment, ich frage.[101]

Я сказал полковнику, что отец хочет знать, кому и куда нести-принести деньги, полковник написал на бумажке номер телефона:

— Пусть в Москве по этому номеру позвонят, им скажут, куда подъехать.

Я продиктовал папе цифры, после чего он, не попрощавшись, повесил трубку, а полковник порвал листок с номером, сказав:

— Но вам, дорогой геноссе, пока придётся сидеть тут…

— Как сидеть?.. Мы же… обговорились?..

— Не имею права… Да и тут целее будете, а то, я вижу, вы любитель приключений… И как вы из этих кений и австралий живым вернулись?