– Он, товарищ Костенко, впервые в прошлом году на Большую землю уехал, он каждый отпуск в тайге проводил или в тундре, на своей лодке уходил рыбачить…

– Вот ведь какой патриот родного края, – откликнулся Костенко задумчиво и попросил: – Товарищи понятые, вы, пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь.

Жуков поглядел на Костенко вопрошающе.

– Именно, – ответил тот, – пусть эксперты поищут отпечатки, глядишь, обнаружат, на наше счастье.

Пальцы обнаружили на зеркале шкафа и на бутылке, покрытой пылью, что стояла на кухне.

В отличие от комнаты Милинко здесь, у Петровой, не создавалось впечатления, что женщина покидала квартиру навсегда. В шкафу остались платья и пальто, две пары обуви – старые босоножки и лакировки-лодочки, новые, пойди такие достань, японские, чудо что за туфли; в углу – телевизор, стол накрыт красивой скатертью; одного только не хватало – двух снимков, которые были сняты со стены: белели серые пятна; альбома с фотографиями тоже не было, а одинокие женщины всегда держат дома такие альбомы, это противоестественно, коли нет его, забрала с собою, значит. А откуда забирала? Из ящика комода? Или с верхней полки шкафа?

– Вы посмотрите пальчики на комоде, – попросил Костенко, – и внимательно поищите в шкафу. Меня интересуют пальцы того человека, который взял альбом с фотографиями, он наверняка был здесь. Не нравится мне желание уехавших лишить нас возможности вглядеться в их лица, а еще больше в лица их знакомых.

– Вроде бы есть пальцы, – сказал эксперт, взобравшийся на стул, – правда, сильно припыленные.

– Это очень замечательно, просто даже прекрасно. А теперь товарищ Жуков попросит наших коллег простучать пол и стены – нет ли тайничка. Под тахтой может кое-что быть, если, конечно, моя догадка правильна.

– Какая ж это догадка? – не выдержал Жуков. – Это не догадка; вы по жестокой логике идете, тянете свою версию: прииск – Петрова – Милинко.

– Все кончено для вас, майор, – вздохнул Костенко. – Завтра же забираю в Москву.

Когда тахту отодвинули, Костенко проворно спрыгнул с подоконника, указал носком на паркетину, чуть отличавшуюся от других.

– Только, пожалуйста, – обратился он к эксперту, – в перчатках, тут тоже могут быть пальцы.

Тайник был сделан мастерски: дерево аккуратно выбрано изнутри; по краям, однако, чтоб не горбило, был сохранен один уровень – ступи ногой, не пошевелится.

Внутри тайника все было выложено пластиком – углубление вполне достаточное для того, чтобы уложить и прикрыть паркетиной увесистый сверток.

– На пальцы и на золотую пыль, – повторил Костенко и, чуть кивнув головой Жукову, вышел с ним на площадку.

– Пошли к соседям, что ль? Ваши ребята, думаю, посмотрят все остальное путем?

– Все ж глаз нужен, – ответил Жуков. – Начинайте вы, а я еще маленько с ними порыскаю.

Соседка по этажу, Щукина Вера Даниловна, говорила очень медленно, хотя весь ее облик – поджарость, цыганистость, некоторая угловатость, придававшая ей особый шарм, – предполагал, наоборот, стремительность и резкость в оценках.

Костенко слушал ее прикрыв глаза рукой.

– Мне кажется, Петрова чем-то изнутри необыкновенно замучена. Вы намерены спросить – «чем»? Не знаю. Быть может, мечтами; она производит впечатление мечтательницы. В ней причем странно сочетались мечтательность и невероятная жестокость: она могла ответить, как отбрить, – какое-то воистину мужское начало. Странно, да? Она очень медлительна в движении, по лестнице поднимается долго, но не из-за одышки, а потому, что может полчаса смотреть в окно; я замечала – остановится и смотрит, особенно ранней осенью…

– Это было постоянно? Или до того времени, пока она не встретила Милинко?

– Милинко? Кто это? – удивилась Щукина.

– Ее приятель.

– А разве он Милинко? Впрочем, я как-то не интересовалась. – Женщина засмеялась чему-то, потом заключила: – «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей врагу не отдадим…» Пусть ко мне только не лезут, я…

– Напрасно объясняете, я вас понял, двадцать копеек, верно читаете чужие мысли. Но вас не удивило, что соседки уж как полгода нет дома?

– А меня это как-то не занимало… Однажды она мне сказала: «Мечтаю уехать из этого холода, на море, к теплу». Я ответила, что на море в декабре начинается дождь, промозглый ветер, еще хуже, чем мороз.

– Ну, все-таки ощущение того, что поблизости есть теплое море и оно не замерзает, как-то обнадеживает, – заметил Костенко.

– Не знаю… Лучше долго мечтать о прекрасном и потом получить, чем быть все время подле и не видеть толком… Люди черноморского побережья не знают моря и не понимают тепла – для них это быт.

– Простите, вы кто по профессии?

– Странно, я ждала именно этого вопроса… Я биолог. А вы – следователь?

– Сыщик.

– Есть разница?

– Не притворяйтесь, тоже, верно, смотрите «Следствие ведут знатоки», разницу между сыщиком и Знаменским понимаете.

– У меня нет телевизора, я продала его три года назад, – ответила Щукина, и Костенко только сейчас до конца понял, как она красива.

– Давайте вернемся к моему вопросу, – не выдержав взгляда женщины, сказал Костенко, чувствуя, что говорить с ней ему приятно, но трудно. – Что вы знаете об ее приятеле?

– Ничего. Безлик, вполне надежен, хваткая походка, идет как загребает. Но, по-моему, его иначе звали… Я, однако же, лишь раз слыхала, как она к нему обратилась… По-моему, Гришин. Почему вы назвали фамилию Милинко?

– Его звали Гриша….

– Да? Но мне показалось, что она называла его по фамилии, очень почтительно, на «вы».

– Он часто бывал у нее?

– Нет. Я его видела раза четыре, один раз рано утром; обычно он приходил к ней поздно, ночью уже.

– Тихо у них было?

– Как на кладбище.

– Гости?

– Крайне редко.

– А кто?

– Мужчины.

– Они вам запомнились?

– Нет.

– Почему?

– Очень были похожие на Гришу.

– Чем именно?

– Безлики. И тихи.

– А когда приходили?

– Вечером.

– А середина октября? Прошлого года? Шестнадцатое или семнадцатое…

– Что должно было случиться в эти дни?

– Шум у Петровой.

– Не помню. А почему именно в эти дни там должен быть шум?

– Потому что в один из этих дней убили человека. И разрубили топором на куски.

Щукина съежилась, отодвинулась в глубину кресла, зрачки ее расширились, глаза потемнели.