Тито смотрит на меня с некоторым интересом и спрашивает:

— А тут есть рисунки о нашей борьбе в Югославии?

— Как я мог об этом забыть, товарищ Тито, — ответил я.

— Давайте посмотрим, — сказал маршал и стал перелистывать альбом.

Вскоре он нашел рисунок под названием «В “завоеванной” Югославии», изображавший гитлеровских оккупантов, уныло идущих с поднятыми руками под конвоем двух бравых югославских партизан. Тито одобрительно кивнул головой, протянул мне руку и сказал:

— Спасибо.

Вскоре появляется группа московских артистов, среди них популярные в Москве конферансье Миров и Дарский, комичные в своих фраках, увешанных какими-то медалями.

Гостей приглашают на концерт в соседний зал. Он из белого мрамора. Мраморный гладкий пол устлан коврами. Стоит красный рояль с золотыми украшениями.

После концерта приглашают к обеду. Прислуга в белых куртках работает не покладая рук. Блюда идут конвейером, без всяких пауз. Тито провозглашает тост за Советский Союз и Сталина. Все встают и дружно осушают бокалы.

Кто мог бы в тот момент предположить, что горячая дружба за самое короткое время превратится в непримиримую вражду, а «легендарный маршал», отважный боец против гитлеровских захватчиков по одному мановению руки Сталина будет объявлен предателем коммунизма, фашистским палачом и прихвостнем американского империализма. Однако именно так и произошло.

Припоминаю, как все началось. Предстояло опубликование очередного списка лауреатов Сталинской премии. В частности, никто не сомневался, что в их числе будет известный поэт Николай Тихонов за его цикл стихов о героических партизанах Югославии. Но в списке лауреатов Тихонова не оказалось. Это вызвало такое удивление, что руководители Союза писателей проявили неслыханную по тем временам смелость и обратились в «высокие партийные инстанции», информируя, что заслуженный поэт-фронтовик Тихонов чрезвычайно подавлен и угнетен нанесенной ему обидой. «Сверху» последовал ответ:

— А при чем тут Тихонов? Никто никаких претензий к Тихонову не имеет. Дело в том, что в Югославии кое-кто очень зазнался.

Вскоре все стало ясно, когда меня вызвал редактор «Правды» Леонид Ильичев и, к моему немалому изумлению, попросил срочно нарисовать к завтрашнему номеру карикатуру на Тито под названием «Перебежчик». Я от неожиданности выпучил глаза и переспросил:

— На кого, Леонид Федорович? На кого?

— Вы не ослышались. На Тито. И скажу вам по секрету, это задание из самой высокой инстанции.

Нарисовать карикатуру на Тито мне, естественно, помогло недавнее личное общение в резиденции «легендарного маршала», хотя я изобразил его достаточно шаржированным: согласно заданию — «Перебежчик», я нарисовал его бегущим в распростертые объятия американских империалистов. Эта карикатура явилась первой из многих сотен, опубликованных в советской печати, бичевавших и разоблачавших бывшего «легендарного маршала», и кампания прекратилась только тогда, когда Сталин ушел в мир иной.

…Продолжаю свои югославские впечатления. Мы на приеме в другом Белом доме, значительно меньших размеров, чем резиденция Тито — в чисто выбеленной хате старого крестьянина Велемира Макаровича. Мы сидим за простым деревянным столом на увитом плющом крыльце и слушаем неторопливый рассказ хозяина о том, как от гитлеровского террора здесь, в этой самой хате, укрывалась от фашистских ищеек семья партизанского командира. Тут же за столом сидит и этот самый командир, молодой черноволосый генерал Терзич, посмеиваясь и попивая вместе с нами свежее виноградное вино. Степенно покуривая длинные трубочки, принимают участие в беседе и трапезе соседи, пришедшие поглядеть на приезжих московских гостей. Затем две симпатичные девчушки — Нада и Ярушка — запевают партизанские песни, а остальные дружно подтягивают. Потом, сквозь залитые лунным светом виноградники, мы идем на крутой берег Дуная смотреть то место, где партизаны внезапным и дерзким налетом овладели пароходом, полным вооруженных усташей. Руководил смелой операцией тот самый молодой черноволосый генерал, с которым по этому поводу мы еще раз чокнулись тяжелыми глиняными кружками.

…На площади Теразии под яркими балканскими звездами шумит, бурлит народное коло. Изумительное зрелище! Крепко взяв друг друга за плечи, юноши и девушки ритмично кружатся сначала медленным, потом все более и более убыстряющимся хороводом, замыкая в веселом кольце лихих танцоров-одиночек, неутомимо показывающих свое искусство удалой пляски. Коло множатся, вырастают одно из другого, сходясь и расходясь, сплетаясь и расплетаясь, накатывая и откатывая, как волны морского прибоя — вот их уже два, четыре, пять, десять… И вот их уже не счесть, и центральная площадь столицы стала тесной для этой жизнерадостной задорной молодежи, над головами которой звонким многоголосым хором взлетают слова дружбы и братства:

— Москва — Белград! Сталин — Тито!

…Мы выехали из Белграда и целый день мчались по теплому, благодатному, плодородному краю. Мягкие живописные пейзажи. Дорога вьется самыми прихотливыми извивами по зеленым долинам, курчавым лесистым холмам. Мимо чистеньких приветливых домиков с неизменным «Тито!», деревень, городков. Навстречу тянется бесконечная вереница возов, одноколок и колясок с крестьянами. Видимо, едут с базара. Все мужчины в солдатских пилотках, у многих женщин зонтики, солнечные очки. Одеты бедно, но живописно. На нас смотрят приветливо и с интересом: русская военная форма здесь, видимо, не часто встречается. Дорога продолжает вызывать наши восторги. В ландшафте есть что-то библейское: мирно пасутся стада овец на сочных зеленых пастбищах, склоны невысоких гор покрыты виноградниками. Едем в хорошем настроении и вот… сели под Нишем. Наш «Адлер» неожиданно захромал сразу на обе задние ноги. Шофер Афанасьев возится с покрышками, чтобы как-нибудь дотянуть до Ниша. Ночевать, очевидно, придется здесь, в городе, так как до Софии 240 километров. Шофер кое-как наладил колеса, и мы въезжаем в город. Спрашиваем у прохожих, где «хотел». Нас направляют в «Руски цар». Вертимся по городу, но никак этого «Цара» не находим, наконец попадаем в «Гранд-отель», где находится офицерская гостиница. Из «Гранд-отеля» югославский офицер ведет нас в «Парк-отель». Увидев еще издали многоэтажное здание европейского типа, я предвкушаю ночевку в комфортабельном номере. Однако начинается скучная неразбериха. Югославские офицеры долго и оживленно толкуют между собой. Мы плохо понимаем, что они говорят, но видно, что дело не ладится. Наконец решение принято. Нам дают «войника», который проводит нас к «команданту стана», где мы получим направление в гостиницу. Городок освещен только витринами, улицы оживлены. У кафе на тротуарах, за столиками сидят люди. Тепло. Комендант выслушивает нашего сопровождающего и молча пишет записку. Мы идем в «Руски цар». Это одноэтажное здание, в котором помещается большой ресторан-кафе. У стойки буфета сидит толстяк, которому предъявляется записка. Он заявляет, что у него нет мест — все занято армией. После некоторых препирательств, мы посылаем «войника» обратно к «коменданту стана», а сами остаемся ждать. Я присаживаюсь к столику на тротуаре и наблюдаю фланирующую публику. Возвращается «войник» с новой запиской. Мы идем в другую корчму — ухудшенное издание «Руски цара». Хозяин показывает нам страшный клоповник, в котором на полу валяются грязные одеяла. Леснов решает снова идти к коменданту, скандалить. Но тут происходит чудо. На улице Леснов сталкивается с русским полковником. Он оказывается начальником русской военной миссии в Нише Захаркиным. И в одну секунду все перевернулось. Через несколько минут мы были в комфортабельном доме европейского типа. Помывшись в ванной, сели за хорошо сервированный стол. За столом — полковник Захаркин, два югослава — местная военная власть, мы с Лесновым и еще 2–3 человека. Вскоре появляется подполковник Гордиенко — черноволосый, дюжий украинец с загорелым смеющимся лицом и громким голосом. Хороший ужин с обильными возлияниями. После ужина Гордиенко ведет нас этажом выше, к себе. Знакомит со своей женой, и снова садимся за стол. Опять вино и пиво. Я уже еле дышу от количества выпитой жидкости, хочется спать, но тут появляется полковник Захаркин, и все начинается снова. Уже полная дружба. Хозяева клянутся, что не отпустят нас из Ниша раньше, чем через 2–3 дня. Леснов незаметно исчезает, а меня усаживают играть в «пятьсот одно». Страшным усилием памяти я вспоминаю эту игру и бойко принимаю в ней участие Гордиенко играет со страшным азартом и шумом. Наконец, оглушив всех криками, он выигрывает, и мы расходимся спать.