Анолис простирала дрожащие в мерцании свечей длани над их склонёнными головами, и слепые глаза богини истекали золотыми смолистыми слезами, а запястий касалось её благословение.

С ними остались сдержанные слова и объятия Трея, обильные поцелуи и слёзы Ниери.

Служитель проводил их до ворот, но попросил обождать и вскоре вернулся, улыбаясь, принеся что-то, скрытое за широким рукавом жреческого балахона. Сделав Диане знак склониться, украсил её волосы венком из мелких, как жемчужная нить, маргариток, а в руки дал букет дивных, кипенно-белых, лишь едва подкрашенных по краям, точно застенчивым румянцем, гортензий.

Вот и всё. Никто не встречает их за вратами храма, не оглушают крики здравиц. Больше никто не знает их тайну, только их тайну.

После янтарного, яхонтового сияния храма их приветствует бледное, цвета белого золота, октябрьское солнце. Не спеша и бесцельно, как не бывало целую вечность, они идут по чистым, строгих линий, улицам. Никем не узнанные, никому не обязанные, наконец свободные — просто двое в большом многолюдном городе. Просто мужчина и женщина.

Сняв перчатки, Демиан коснулся заплетённых в корону волос Дианы, жемчужного венчика из маргариток. Далеко видимый, над центральной частью города воздвигался герцогский дворец.

— Мы могли бы... — медленно промолвил Демиан, кончиками пальцев поправляя ей короткий локон у виска.

— Нет! — вырвалось решительным протестом.

Диана по горло наелась церемониями, этикетом, приличиями и всеми неисчислимыми "такнадами". Она столько лет провела в этих оковах, что её привела в исступление сама мысль расточать сокровенное единение на сборище людей, вовсе к ней не причастным, знаменосцев и домочадцев герцога Нолана, и даже делить с теми, чьи судьбы оказались тесно переплетены с её судьбой. Не сегодня, не теперь.

Демиан сдержанно улыбнулся.

— Значит, после.

Демиан дал ей право выбирать, и, не зная, насколько далеко простирается её власть и как много отмерено ей сроку, Диана всё же не задумываясь и со счастливой благодарностью приняла эту возможность. Когда, если не теперь?

В ней вибрировало будоражащее чувство, от которого осталось лишь отдалённое воспоминание: так давно она не испытывала ничего подобного, наверное, никогда на Земле — там некому было подарить его, но испытывала лишь будучи маленькой маркизой Ариатой — ещё в том окружённом отцовской любовью детстве. Ощущение ещё не самог`о счастья, но его волнительно-сладостного ожидания, предвкушения праздника: неба, расцвеченного самоцветными огнями, щекотного замирания взмывающих качелей, праздничной круговерти. И мир внешний словно воплощал мелькающие в подсознании образы, податливо преображаясь под влиянием силы её желания.

От храмовых врат Диана шла, не имея направления, только безотчётно удаляясь от подавляющей громады замка; ею руководило подспудное желание увлечь Демиана как можно дальше оттуда, украсть его, хотя бы на краткий мир, у его долга, и он, понимая это лучше её самой, подчинялся ей. Но вскоре чинная, несколько даже военизированная строгость Хетани оказалась поколеблена: пуританская сдержанность голоса города насыщалась всё усиливающейся, всё прибывающей в разнообразии многоголосицей.

Это был шум народного гуляния, пёстрого городского торжества, и размах всё набирал силу. Сбор урожая уже отпраздновали. Ярмарка? Но даже ярмарки в Хетани проходили деловито и нешумно.

— Спустя две недели откроются Врата Зимы, — разрешил вопрос Дианы Демиан. — Тогда придёт пора вспоминать мёртвых. А теперь живые славят жизнь.

В ответ на его чуть вопросительный, вскользь взгляд, Диана потянула его за руку, за собой, к нарядной толпе горожан, туда, где поднимались столбы с подвешенными на вершинах призами, рябили яркими полосками и ромбами натянутые тенты и шатры, в которых продавали всякую всячину и предлагали угоститься, к расставленным пирамидам бочек с вином и сидром, к ограждённой импровизированной сцене с разрисованным задником — к простонародному бесхитростному веселью, которые будто бы и чуждо должно казаться им обоим, но манило теперь, источая мощный земной призыв, после скованной оглядчивой торжественности высоких залов, холодной изысканности балов, где взвешивалось каждое слово и всякий жест выносили на суд. Здесь была раскованность, необременённость; они словно очутились на маскараде, и без костюмов и домино* оставались под защитой своего инкогнито, предоставленные лишь самим себе и собственным желаниям.

(*домино — маска обычно округлой формы, закрывающая не всё лицо, а только область вокруг глаз.)

Диана смеялась себе, своей иллюзии, будто этот праздник в их честь, но ни участникам, ни устроителям не известно, что виновники торжества среди них. Это было так... по-детски, так непохоже на неё, и так приятно.

"Живые славят жизнь", — сказал Демиан. Как это верно.

Гулянию тесно было на ровном квадрате площади, ограниченной трёхэтажными серыми казёнными домами. Заострённые треугольники флажков протянулись во всех направлениях, пёстрые лоскуты, нанизанные на бечёвки, закреплённые на фронтонах. Локти, плечи, бока — со всех сторон обступало движущееся озеро тел; Диана смеялась, с забытым азартом устремляясь вглубь площади, крепче сжимая ладонь Демиана, прижимаясь к нему, когда он заслонял её от особенно плотного человеческого скопления. Суматоха извне смешивалась с тревожащим ощущением его близости, пока почти нейтральной, оберегающей, но обещавшей нечто куда более сокровенное.

Диана с готовностью погрузилась в густую сверкающую взвесь радости и веселья, вбирая в себя искрящую энергию — то, чего не получала и крупицы в последние месяцы борьбы, бессилия и утрат. Сейчас ей не было неприятно присутствие множества людей, задевающие её скользящие касания рукавов, подолов, кистей, смешавшиеся обрывки разговоров, вспышки смеха. Ею ощущалась сопричастность их радости, и люди эти, не зная её саму, разделяли её радость.

У подножия гранитного монумента, увековечившего дальнего предка Трея, расположились музыканты, и Диана засмеялась, тренированным слухом различив фальшивые ноты в разухабистом исполнении, и искоса взглянула на спутника. Она бы хотела, чтобы Демиан сыграл ей, ей и только ей, и чтобы на сей раз её не отвлекали никакие дела и мысли, и чтобы остались только он, она и музыка. Диана хотела так много, так много вещей, самых обыденных, но умерила алчность, лишь ненадолго приникла к его телу, опустив украшенную венком голову на грудь и изучая кончиками пальцев его ладони: сильные, твёрдые от обращения с оружием пальцы, они были и пальцами музыканта, длинные, изящных очертаний.

Откликаясь на её движение, Демиан поправил её венок — этот понятный лишь им двоим символ, знак невесты — он завораживал его. Скользяще провёл ладонью вниз, по волосам, шее, прочертив линию по позвоночнику до поясницы, как по флейте, к которой едва притронулся, изучая новый инструмент, из которого ещё предстоит извлечь мелодию.

Их окружала, их кружила людская кутерьма, а они играли в необъявленную игру, обмениваясь касаниями, невинными, незаметными, обретающими сокрушительную силу обещания в свете принадлежащего лишь им двоим знания о заключённом союзе.