сельскохозяйственных угодий, но и со стремлением уйти из сферы прямого действия Антихриста. Состав старообрядчества продолжал усложняться, а число ревнителей древнего благочестия множиться. Знаменательно в этом смысле название публикации одного из лучших знатоков русского старообрядчества и сектантства А. С. Пругавина — «Два миллиона или же 20 миллионов?».[1026] К вопросу о сложности выяснения статистического количества старообрядцев на разных исторических этапах мы еще вернемся. Причины подобных трудностей более или менее ясны. Не имея возможности их преодоления, мы, вместе с тем, не сомневаемся в количественной значительности старообрядчества в русской истории.

У нас нет до сих пор исчерпывающих исследований социального состава первых поколений старообрядцев. Вместе с тем, вполне достоверны сведения о том, что нововерие было первоначально не принято даже многими знатными боярскими родами — князьями Черкасскими, Воротынскими, Трубецкими, Голицыными, Хованскими, Одоевскими, Пронскими, Репниными, Прозоровскими, Урусовыми, Хилковыми. Из менее титулованных должны быть названы Морозовы, Шеины, Салтыковы, Шереметьевы. Можно с уверенностью говорить о неприятии нововерия значительным слоем протопопов и крестьянской, казачьей и низовой городской массы (включая стрельцов). Таким образом, с конца XVII в. формировалась новая конфессиональная общность на основе староверия, параллельная официальной церкви.

Известно, что старообрядчество породило множество ответвлений, толков, согласий. Крупнейшие из них — филипповцы, федосеевцы, перекрещенцы, покинувшие официальную церковь и перешедшие в старообрядчество; позже — «белокриницкое согласие» в Австро-Венгрии, к которому примкнули некоторые священники и епископы: начиная с епископа Амвросия, попавшего в немилость турецких властей, но сохранявшего епископское звание в сербо-боснийском священстве. Амвросию довольно быстро пришлось покинуть Белую Криницу, однако перед этим он успел рукоположить не только нескольких священников, но и епископов, что дало возможность старообрядчеству поповского толка создать белокриницкое церковное согласие, в отличие от беспоповства, продолжавшего господствовать у севернорусских старообрядцев, окормлявшихся не священниками, а избранными наставниками.

Севернорусские толки и согласия, каковы бы ни были их обрядовые или бытовые отличия, разделяли общие старообрядческие эсхатологические представления, убежденность в том, что «последние времена» уже настали, слуги и предшественники Антихриста и духовно, и физически перешли опасный рубеж, и все более решительно угрожают истинно православным людям, державшимся древнехристианских традиций, в какую бы ситуацию они не попадали — вынужденную беспоповщину, позже в положение сибирских «часовенных», ситуацию, вынуждавшую к «бегунству» или еще более радикальные ситуации нетовцев, так называемого «бабушкиного согласия», рябиновцев, дырников и т. д. Эсхатологические представления, повторяем, были общими для всех толков и согласий старообрядчества. Старообрядцы были убеждены, что «последние времена» дело не далекого будущего, а уже идущий процесс распространения власти Антихриста по всей России.[1027]

Главы русской официальной церкви реагировали на происходящее очень остро и возглавляли не только реформы Никона, но и поддерживали антистарообрядческий террор, начавшийся еще до Собора 1666 г., и закрепленный Алексеем Михайловичем, царем Федором, а затем Софьей, правившей Россией по малолетству ее братьев Ивана V и Петра I. Сторонники нововерия и новообрядчества — и церковники, и администраторы — посылали в очаги старообрядческого сопротивления воинские команды, которые беспощадно расправлялись с непокорными. Вторая половина XVII века стала эпохой неслыханного террора, который осуществлялся правительственными органами и одобрялся церковниками — «никонианами». Кроме обычных казней, увечий, отрезания языков и калечения рук, крестившихся по-старому, «статьями» Софьи был официально одобрен старинный способ казни еретиков, разбойников, бунтарей и т. д. — сожжение в срубе, которое было ничем не лучше сожжения еретиков католической инквизицией на открытом костре. Среди жертв правительственного террора одним из первых оказался епископ Павел Коломенский — единственный епископ, открыто вставший на сторону старообрядчества. Официально было объявлено о нем как о «внезапно погибшем». Между тем это было весьма значительное событие, сыгравшее не меньшую роль в истории раскола церкви, чем расправа над пустозерскими старцами во главе с Аввакумом. Старообрядчество теряло священника за священником в условиях, когда по традиции православной церкви поставить нового священника мог только епископ как носитель церковной благодати, без которой не могли совершаться священнические требы и таинства (крещение, соборование, покаяние, исповедь, бракосочетание и т. д.). Решение столь важных для бытия церкви проблем могло совершаться теперь только двумя вынужденными способами: либо надо было вспомнить о древнехристианском праве трех мирян-«простецов» заменять в критическом положении священников, либо принимать и перекрещивать «никонианских» священников, признавая за ними право совершать необходимые таинства. Названные два различных способа решения столь важных проблем привели к внутреннему расколу старообрядчества на две ветви — поповскую и беспоповскую.

Во главе общин беспоповцев стали выбираться наставники, лучшие начетчики, знатоки рукописной традиции дониконовского толка. Приходилось решать, какие требы вправе творить подобные наставники, а позже и женщины-наставницы (среди старообрядцев грамота и владение письменностью были распространены значительно шире, чем у «церковных» — нестарообрядцев, особенно среди помещичьих крепостных). Беспоповцы интенсивно создавали свои традиции и недаром исследователи беспоповщины и религиозные философы второй половины XIX в. писали о «народной церкви», разрабатывавшей свои демократические принципы. Если снять некоторый налет идеализации, то в целом это верно. Однако надо иметь в виду, что беспоповство возникло не как протестантское движение: беспоповцы попали в вынужденную ситуацию, из которой искали свои выходы, строго держась традиций, господствовавших в Русской Церкви до никонианских реформ, никонианской книжности и новых предписаний церковно-бытового поведения. Некоторую аналогию этой ситуации можно усмотреть в возникновении и развитии так называемых «часовенных», особенно интенсивно распространявшихся в Сибири после того как Николаем I был запрещен переход из православной (официальной) церкви в старообрядчество, перекрещивание их по правилам, сходным существовавшим в поповщине. Это тоже был поиск сохранения древнего благочестия в условиях, искусственно созданных правительством.

Севернорусская беспоповщина не выделила из своей среды общины, подобные заволжской и московско-рогожской, которые дали целую серию торговых и промышленных династий во главе с Демидовыми, Рябушинскими, Гучковыми, Собашниковыми и др. Тем не менее невозможно утверждать, что старообрядчество, даже в его беспоповщицком варианте, выражало идеологию исключительно крестьянско-плебейской оппозиции, как это сформулировала в одном из своих весьма содержательных исследований Н. С. Гурьянова. Те сведения, которыми мы располагаем о быте государственных крестьян Русского Севера, Приуралья и Сибири, свидетельствуют о высоком моральном облике беспоповцев. Старообрядцы, для которых алкоголь и табак были запрещены, были прилежными и рачительными хозяевами. Их преобладание на окраинах расселения русских, повышенная роль общины и традиция взаимопомощи, активное включение в развивавшуюся в XIX в. лесную промышленность, участие в деятельности государственной и частной промышленности на Урале и в Олонецкой губернии — все это подтверждает, что старообрядцы, страдая от правительственно-церковного террора, вынужденные скрываться в лесных скитах и т. д., работали на себя, а не на помещика и хотя бы поэтому лучше справлялись с хозяйственными трудностями. Разумеется, и эта проблема тоже требует специального и систематического изучения. До сих пор она хорошо исследована, главным образом в