Ислам оказался косной, удушающей религией, суфийские пиры – скаредными, сластолюбивыми стариками, эзотерические обряды – средством оболванивания простофиль. Таджикская поэзия, примеры которой щедро приводил Айни, напоминала сахарный сироп, ее витиеватые сравнения и обороты вызывали изжогу.

Иногда, посреди урока, рассказывая детям о великих поэтах России, я вдруг замирала от перехватывающей горло горечи. Как занесло меня, выпускницу школы Лотмана, в грязную каракалпакскую саклю, что подвигнуло на унижающий секс под видом духовной работы?

А по ночам я просыпалась от острого приступа любви: лукавая улыбка Абая всплывала перед глазами, суровый Мирза снова вел меня за руку по таинственному духовному пути ордена Менкалинанан. Если и любил меня кто-то в этой холодной жизни кроме родителей, то лишь они, полузнакомые чучмеки в грязной глиняной сакле, и чувство благодарности за нежданную любовь оказывалось сильнее всех доводов разума. Задыхаясь от нежности, я переносила постель на пол и засыпала, представляя рядом с собою Абая и Мирзу.

«Ты ведь читаешь переводы, – думала я, вспоминая примитивные строчки таджикских поэтов. – Возможно, на родном языке они звучат совсем по-другому. Да и сам Айни, основоположник советской таджикской литературы, чего ждать от него, если не социальной сатиры, наперченной глумлением над духовностью и очернением проклятого прошлого».

Меня бросало от любви к ненависти, от раздражения и усталости к радостям страсти. Вилия, единственная, с кем я делилась своими тревогами и единственная, которой я решилась доверить все подробности поездки, утверждала, будто во мне бродят две силы: новое кундалини – разбуженное Мирзабаем, и старый, закоснелый скептицизм.

Иногда она выкладывала на стол свежие лепешки и халву – значит, кто-то из друзей вернулся из Каракалпакии. О своих поездках они почти ничего не рассказывали.

– Встреча с Мастером – наиболее интимный момент в духовной жизни ученика, – объяснял Игорь.

Лишь мне, почему-то, об этом позабыли сообщить заблаговременно. Ну, да ладно, все равно мои отношения с «друзьями» почти прекратились; я предпочитала проводить время сама с собой и с книгами, много гуляла, часами просиживала на склонах горы Гедиминаса, разглядывая клубящийся у ног старый город. Вообще, весь период между первой и второй поездкой к Мирзабаю я помню смутно, моя цепкая память была, по видимому, занята иным: перебором и восстановлением каждой минуты, проведенной в колхозе имени Ленина. Запомнились только отдельные эпизоды.

Однажды Вилия пригласила меня после работы в кино, поступок необычный, до сих пор мы вместе в кино не ходили. Напившись кофе у нее на кухне, мы вышли на набережную и вскоре очутились у того самого кинотеатра, где я когда-то смотрела «Искателей приключений». Он оказался кинотеатром повторного фильма, и мы посмотрели какую-то занудно лихую картину с залихватским названием «Бродяги двадцатого века». Картина была откровенно плохой, рассчитанной на школьников и недоразвитых переростков, но Вилия все время толкала меня в бок и, указывая на одного из пиратов, шептала: – Смотри, смотри внимательнее.

Я смотрела, но ничего не могла разглядеть. Когда фильм закончился и мы побрели обратно к Вилии, отпиваться кофе, она, наконец, сообщила, что пирата зовут Гамнатом, он известный киноартист и чемпион чего-то там по карате, а главное – один из приближенных учеников Абая.

Сказать по правде, о таком киноартисте я слышала впервые, карате, как и всякое другое мордобитие, меня не интересовало вообще, а роль, исполненная Гамнатом во второразрядном фильме мало подходила для ученика чародея.

– Да разве о картине речь, – вздыхала Вилия, – я тебя на Гамната привела посмотреть.

Через два дня мы снова очутились в том же кинотеатре, на сей раз показывали двухсерийный эпос «Ловушка», главную мужскую роль играл тот же Гамнат, а женскую – неизвестная мне по другим фильмам восточная красавица.

–Это жена Гамната – Юнона, – шепнула мне Вилия. – Тоже ученица Абая и Мирзы.

Картина оказалась получше предыдущей, и Гамнат смотрелся в ней куда занятнее: морды почти не били, а действие разворачивалась в тех краях, откуда я недавно возвратилась, поэтому смотреть было интересно. Фильм претендовал на многозначительность и глубину, хотя, если присмотреться, представлял собой улучшенный вариант индийской мелодрамы. Бесстрашный и благородный герой, победив к концу второй серии всех врагов, все-таки попадал в западню, проваливаясь в подпол прямо на специально приготовленные металлические стержни. Под торжественную музыку он возвышенно умирал, слегка подергиваясь, словно бабочка на булавке энтомолога, не забывая одаривать прощальными взглядами красавицу Юнону.

Искусством тут и не пахло, но для массовой картины уровень получился сносным. Одна мысль не давала мне покоя: чем занимался супермен каратист, пока его жена «сорила» у Мирзы? Сидел с Абаем на бревнышке перед саклей или играл на свирели?

Игорь все время придумывал новые испытания и «друзья» с большим рвением принимали участие в раскрутках. Вилия с гордостью рассказывала мне, как по указанию Мастера она за один день, стерев до крови колени, собрала целое ведро земляники, Андрэ и Видмантас раз в неделю куда-то бегали по лесу, возвращаясь в ободранной одежде с исцарапанными лицами. Витасу было приказано проверить, кто не спит, и он каждую ночь обходил «друзей», подымая их с постелей настойчивыми звонками в дверь.

Все эти сумасбродства назывались духовной работой, но, по сравнению с мучениями Кастанеды, они казались вполне приемлемыми трудностями большого пути. Путь силы индейцев племени яки затмил даже Годо, не было встречи, на которой бы не обсуждался тот или иной эпизод из приключений дона Хуана.

В одном из испытаний я приняла участие, хотя, после возвращения из Каракалпакии, начисто отказывалась поддерживать раскрутки; с меня хватило Абая и Мирзы.

– Человек не успевает взглянуть себе в глаза, – сказал как-то Игорь. – Мы постоянно бежим, перескакивая из одного общения в другое, и практически никогда не остаемся наедине с собой. Люди постоянно напяливают на нас привычную для них маску: мать видит в сыне маленького мальчика, хотя он уже давно повзрослел и сам воспитывает детей, школьные друзья небрежно похлопывают по плечу, словно вы только что вернулись с набега на соседский сад, а сослуживцы на вечеринках никогда не забывают кто зав. отделом, а кто младший сотрудник. Попробуйте отключиться от мира на сутки, остаться только с собой, со своим лучшим другом – собой, и многое в вашей жизни может перемениться к лучшему.

Я согласилась. Видмантас отвез меня вечером на Ужупис, там, в подвале одного из домов была недостроенная мастерская Андрэ, показал, где что находится и, уходя, запер за собой дверь.

– Если случится, типа пожара или наводнения, разбей окно и вылезай наружу.

Очень успокаивающее предупреждение! Но ничего не произошло, просто ничего, одиночество для меня привычное состояние и никаких сюрпризов оно не преподнесло.

Мастерская представляла собой довольно большой подвал, разделенный на две части. В дальней Андрэ настелил пол, сложил камин, оштукатурил стены и развесил свои картины. Мебель заменяли старые ковры и живописно разложенные матрасы, убранство, очень напоминающее саклю Мирзабая. Правда, в отличие от сакли, в углу стоял магнитофон и стопочка бобин с прекрасным джазом. Я слушала музыку, спала, рассматривала альбомы с картинами Брейгеля, Босха, Караваджо, топила камин и долго разглядывала огонь, наслаждаясь теплом и игрой пламени.