— Нет.

— Правильно, ты же за мной следила, я это чувствовал, — Зденек сощурился и свел губы в полоску. — И я тебе не нравился! Будешь кофе?

— Да.

— Здесь он паршивый. Пошли в бар.

Дождь лил. Зденек достал зонт из багажника, раскрыл его и высоко поднял над нами. Мы шли по воде аки посуху.

— Хорошо под зонтом вдвоем, хорошо с любимой гулять, хорошо через лужи сигать, под зонтом, под зонтом, мы, как в доме, под дождем, ла-ла-ла, фью-фью-фью, — напевал он и присвистывал.

В баре было тихо. Зденек заказал ирландский кофе, с алкоголем.

— Знаешь, чья это была песня?

— Нет.

— Швенка.

— Споешь мне ее на магнитофон?

— Сейчас? Нет. Ты все еще наказана. Влюбленный судья был бы рад обжаловать приговор. Но честь профессии… Да, чтобы тебя успокоить, скажу, что статья твоя в прекрасном переводе так и лежит в «Младом свете». Несколько раз я звонил в редакцию. Там все очень вежливые и осторожные. В конце концов, замглавного ответил мне, что перепечатывание статей из советских журналов нынче не приветствуется. Так что «Да здравствует социализм и антисемитизм!». Чокаться не будем.

Речь шла о статье про Фридл, опубликованной в перестроечном «Огоньке». Милуша перевела ее и предложила в журнал, где работал ее либеральный знакомый. Не прокатило.

— Знаешь, сестричка, иногда мне кажется, что сам факт того, что нескольким евреям удалось уцелеть, до сих пор никому не дает покоя. Вот убили бы всех! Из-за таких, как я, нацистский лозунг «возврату не подлежит» не осуществился на сто процентов.

В бар вбежали девушки. Промокшие до нитки, они сгрудились у стойки в ожидании горячего грога.

— Господин Орнест! — воскликнула девушка в сером свитере. — Я только что видела вас в театре, это было потрясающе, можно с вами сфотографироваться?

— А я слушаю вас по радио, — сказала девушка в черной кофте, — обожаю ваш голос. Можно и мне с вами сфотографироваться?

Аншлаг! Зденек сиял.

Кто-то дал мне фотоаппарат. Нажать на кнопку, и все будет.

Зденек встал, девушки в разноцветных свитерах и джинсах окружили его. Во время фотосессии был спешно выпит грог и выкурены сигареты. Я только и успевала переводить кадр и нажимать на кнопку.

Они куда-то спешили, подсчитывали кроны, чего-то им недоставало.

— Бегите, мы разберемся.

— Господин Орнест…

Сраженные наповал неожиданной щедростью, девушки оторопели.

— Бегите же!

Хлопнула дверь, смолк щебет, и Зденек сказал:

— Видишь, ради того, чтобы доказать тебе, что я не последняя бездарь, пришлось нагнать массовку. А если бы мы поехали к Марии, роль справедливого судьи досталась бы другому актеру. Не такому знаменитому, как я. Ха-ха! Я заслужил грог.

— Как ты будешь вести машину?

— Оставлю здесь. Утром заберу. Или расстанемся на этой веселой ноте?

— Как хочешь.

— Тогда берем грог. И пирожное.

Мы остались.

— Ты слышала про союз антифашистских борцов?

От грога бросило в жар. Веселье ушло. Какой-то неожиданный поворот темы.

— Им куда ближе заключенный, которого осудили за покупку яйца из-под полы, чем мы. Ладно, оставим судейскую тему. Тебе и без меня хватает переживаний. Я-то смотрю со стороны, а ты в этом живешь, вся твоя жизнь этим пропитана.

— Чем?

— Ты по натуре человек жертвенный, склонный к самоотречению. И тему себе такую выбрала. А я тупо через все это прошел, как баран. Но как подумаю про «Ведем», гнев накатывает.

Зденек рассчитался за массовку, мы вышли, пересекли трамвайные пути и встали у балюстрады. Дождь утих. Зонт превратился в трость. Никаких любимых, никаких домиков… Влтава была темна, лишь вдалеке, у самого перешейка, проплывал освещенный катер. Бархатный голос Зденка звучал под сурдинку.

— В Дахау, когда нас уже освободили, но еще держали на карантине, чешское начальство из зеков вызвало нас получать носки. Когда до меня дошла очередь и я назвал свое имя — Орнштейн, они так заорали, что я вылетел из очереди. Это было одним из первых потрясений на свободе, — Зденек грудью навалился на перила и сплюнул в воду. — И червь этот будет грызть меня вечно. Прочти Ортена, — сказал он, помолчав. — У Марии полное собрание его произведений.

— Позвони ей.

— Не сходи с ума!

Мы перешли дорогу, я остановилась у телефонной будки.

— Диктуй номер.

Зденек продиктовал.

Мария не отвечала. Зденек перевел дух.

— Съезди к ней, замолви словечко за жалкого труса. Она влюблена в моего мертвого брата… Он и вправду великий поэт. И, по-моему, непереводимый. Опять дождь…

Зденек нажал на рукоятку зонта, и над нами с треском раскрылся шатер. Он читал мне что-то прекрасное, скорее всего, философское, связанное с природой и умиранием, но, завороженная звучанием голоса, я не уловила смысл.

Невечная вечность. Коллаж из засушенных листьев

Канун еврейского нового, 5779 года. Сколько лет простоял на полке подаренный мне Марией четырехтомник Ортена, а в нем и то стихотворение, которое Зденек читал мне на мосту.

Иржи Ортен и Нава Шен, 1939. Архив Е. Макаровой.

Пытаюсь перевести:

Что-то между подстрочником и стихами. Злюсь, что рядом нет мамы. Для нее я бы сделала дословный перевод. Она знала материю слова, его изнанку и перед. Как мне без нее продраться сквозь туман чешского символизма, где родник — источник жизни, но не она сама, поэтому и слепой; где плот — не плот, а символ перемещения души в иное царство; где ветер — дух, играющий на музыкальном инструменте, который есть скелет, сухой, безжизненный, сгинувший… Кто даст ответ? Авось, звезды? Увы — «они не живы, кажется, смолкли». «Zřídlo» — горячий источник, восходит к общему корню с «жерлом» — горлом. То, в чем душа-голос. Тогда становится понятен образ «грудной клетки» — это скелет, плот (из бревен), что-то вроде ксилофона. По-чешски «snad» — «может быть», этимологически близко к «знать». Говорят же по-русски: «Спроси — знать, ответят». И вот ответ: «Как можешь плакать ты, что света нет, коль нами / Раскалена, душа твоя горит?»