быть у них церкви: Бааловы божницы… Бить, жечь, истреблять, учинять tabula rasa[19], вот единственный способ борьбы. Прежде чем сеять, надо взрыть землю, не глядючи… Зерно взойдет только на утучненной кровью ниве…

Бернард издалека прислушивался к речам Зигфрида. На лице его не видно было ни одобрения, ни возмущения, ни желания противоречить: слишком часто приходилось ему слышать такие убеждения.

— Ныне, — отозвался Великий магистр Людер, — благодаря Богу и Пресвятой Деве Марии, покровительствующим ордену, мы со спокойным сердцем можем глядеть в будущее. Земли захвачено много; мы граничим с самым морем. Правда, борьба с Польшей и порубежные с ней споры продлятся еще долго. Хотя теперь Литва начинает быть заодно с поляками, положение наше настолько твердое, что мы сможем дать отпор их соединенным силам и сохраним завоеванные земли для апостольской столицы и империи… Конечно, при вашей благосклонной помощи, — добавил он, обращаясь в сторону гостей, а затем, отдельно, глядя на Людовика Бранденбургского, продолжал:

— Все христианские державы чувствуют, что должны нам помогать так единодушно, как шли когда-то в Крестовые походы для освобождения Святой земли. Наша здесь задача тождественна с задачей крестоносцев.

— Каждый меч и каждое копье, прибывающие нам на помощь, — молвил Зигфрид, — равносильны поднесению в дар церкви Христовой одной квадратной мили отвоеванной земли…

— А земля здесь, — прибавил Ханс из Вирнбурга, — не плохая и не такая уж бесплодная, как кажется на первый взгляд… В большей части она хорошо родит под немецкою сохой… Зима, правда, здесь суровая, но в местностях, защищенных от резких ветров, родится на склонах даже виноград.

— Э? Да неужели? — рассмеялся один из французов. — В ваше вино не слишком-то мне верится, но рыбу и дичину очень уважаю.

— Я же с радостью угощу вас за обедом кубком старого меда, — перебил Зигфрид, — с которым не сравнится никакой пигмент…

— Пил и очень мне понравилось, — сказал француз, — только очень дает в голову.

— Ну, у нас головы покрепче, — заметил со смехом старый Зигфрид.

Бернард, все еще стоявший в стороне, хотя слушал, но в то же время ничего не слышал. Взгляд его скользил вдоль стен…

Маршал, как будто что-то уловивший в этом взгляде, подошел к задумавшемуся и сказал:

— Вы здесь единственный тоскующий… Мне жаль вас. Какая общая для всех беда опять обрушилась на вас одного? Доверьтесь мне: вам чинятся обиды потому, что вы слишком охотно взваливаете на свои плечи чужую ношу.

Бернард только сильней насупил брови.

— На этот раз, — ответил он загадочно, — я несу наказание не за грехи ордена, что было бы для меня большою радостью, но за собственный свой грех.

— Грех? — засмеялся маршал, недоверчиво взглянув на собеседника. — Вы смиренно покоряетесь постановлениям святейшего собрания: уничижаетесь, чтобы вознестись. Я не верю в совершенный вами грех.

— А все-таки pecçavi[20], — коротко ответил Бернард и замолчал.

— Вы подстрекнули мое любопытство, — сказал Альтенбург, всматриваясь в Бернарда.

— Здесь не место откровенничать, — отрезал Бернард, — не хочу вам отравлять веселые минуты.

Пораженный тоном ответа, маршал схватил Бернарда за руку.

— Вкратце посвятите меня в то, что не должно быть для меня тайной. Дело, значит, важное?..

— Важное для меня и моей совести, — возразил Бернард, — для ордена оно имеет второстепенное значение.

С этими словами он, как бы желая избавиться от дальнейших объяснений, отошел на несколько шагов.

Маршал, не настаивая, проводил его глазами.

— Странный человек Бернард, — шепнул он подходившему Хансу из Вирнбурга, — отравляет себе жизнь, взваливая себе на плечи всеобщие печали… Что с ним сегодня?

Ханс нагнулся к уху маршала.

— Вероятно, чувствует за собой вину, — смеялся он, — что в свое время не очень-то благоговел перед добрыми началами, провозглашенными нашим Зигфридом, об истреблении язычников… Вот за эту свою…

Но здесь перебил его Великий магистр, обратившийся с чем-то к Альтенбургу, а потом раздался звонок, оповещавший, что все готово к пиршеству. Слуги распахнули двери, а Великий магистр первыми повел к столу маркграфа Бранденбургского и графа Намюра.

Блестящую картину представляло присутствовавшее рыцарство, снявшее в этот день доспехи и разодевшееся в пух и в прах: великолепнейшие алые кафтаны, бархат, восточные шелка и золототканую парчу.

Среди пестревшей красками толпы белые плащи крыжаков, одетые начальствующими по случаю торжественного дня, их тяжелые золотые цепи резко выделялись своею простотой и величавостью. Особенной изысканностью отличался наряд графа Намюра; замечательный покрой, шитье, выпушки, точно разрисованные красками эмблемы, делали его предметом всеобщего внимания, а может быть, и зависти.

Сидевшие поблизости разглядывали узоры на шелку, вышитые у него на груди и на рукавах, и такие же шитые шелками остроумные девизы.

Владетельный бранденбуржец, одежда которого также была весьма роскошна, с презрительной усмешкой разглядывал наряд соседа, слишком бивший на эффект и чрезмерно женственный.

Возможно, что француза подняли бы на смех, если бы этот изнеженный, белолицый мужчина не был одним из храбрейших рыцарей и не доказал бы делом, что умеет выйти победителем из поединка даже с такими тяжеловесными исполинами, какими был окружен в данную минуту… На последнем турнире, устроенном экспромтом на дворе среднего замка, граф с необычайною ловкостью уложил всех своих противников.

За столом он был веселый собеседник, остроумный и меткий на слова, а некоторая доля свободоязычия никогда не доводила его до потери чувства собственного достоинства или до утраты горделивого самосознания, внушавшего почтение.

К нему обратились как к человеку сверходаренному и исключительному, своеобразному и непонятному. Он, со своей стороны, смотрел на случайных боевых товарищей с оттенком ласковой иронии. Они были для него представителями животной силы; он — воплощением ума и внешнего лоска, унаследованных от длинного ряда восходящих поколений.

Разговор продолжал вертеться около той же темы; на языке у всех была война с язычниками, с той только разницей, что старшие из рыцарей, наслышавшиеся в свое время о битвах с сарацинами, отождествляли их с местными неверующими. Последним приписывали полузвериный образ, служивший оправданием тех ужасающих жестокостей, которые творились во время истребительной войны. Один из рыцарей даже утверждал, будто они настолько дики, что, взятые сосунком из колыбели, никогда ничему не могут научиться, ни вообще принять обличье человека.

Места за трапезой были распределены так, чтобы рядом с каждым из выдающихся гостей сидел один из рыцарей, на обязанности которого лежало занимать, угощать и подпаивать соседа. Старый Зигфрид уже готовился занять место рядом с немецким графом, когда внезапно быстро вбежавший в зал оруженосец сделал ему знак рукой…

Быть отозванным в такое время являлось неслыханным нарушением приличий, так что крестоносец сначала было отказался. Но несколько слов, сказанных шепотом на ухо, смутили его; он поторопился посадить