Se troppo amai, etc.

Безумие, охватившее её в эту ночь, перешло у неё в конце концов в твёрдую уверенность, что она сумела преодолеть свою любовь.

Эта страничка может повредить злосчастному автору больше всех других. Найдутся ледяные души, которые будут обвинять его в непристойности. Но он вовсе не собирается обижать юных особ, блистающих в парижских гостиных, и не допускает мысли, что среди них найдётся хотя бы одна, способная на такие безумства, принижающие образ Матильды. Героиня моего романа есть плод чистейшей фантазии и даже более того — она создана фантазией вне всяких социальных устоев, которые, безусловно, позволят занять цивилизации XIX века столь выдающееся место в ряду всех прочих столетий.

В чём, в чём, но уж никак не в недостатке благоразумия можно упрекнуть юных девиц, составляющих украшение балов нынешней зимы.

Не думаю также, что их можно было бы обвинить в излишнем пренебрежении к богатству, к выездам, к прекрасным поместьям и ко всему, что обеспечивает приятное положение в свете. Все эти преимущества отнюдь не нагоняют на них скуки, напротив, они неизменно являются для них предметом постоянных вожделений, и если сердца их способны загораться страстью, то только к этому единственному предмету.

И отнюдь не любовь берёт под своё покровительство и ведёт к успеху молодых людей, одарённых, подобно Жюльену, кое-какими способностями; они прилепляются накрепко, нерасторжимой хваткой к какой-нибудь клике, и, когда этой клике везёт, все блага общественные сыплются на них в изобилии. Горе учёному, не принадлежащему ни к какой клике, — любой, самый ничтожный, едва заметный его успех навлечёт на него нападки, и высокая добродетель будет торжествовать, обворовывая его. Эх, сударь мой! Роман — это зеркало, с которым идёшь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы. Идёт человек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человека обвиняете в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с её лужами, а ещё того лучше — дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи и скапливалась грязь.

Теперь, когда мы твёрдо установили, что характер Матильды совершенно немыслим в наш столь же благоразумный, сколь и добродетельный век, я уже не так буду бояться прогневить читателя, продолжая свой рассказ о безрассудствах этой прелестной девушки.

На следующий день она всячески искала случая, который позволил бы ей убедиться в том, что она действительно одержала победу над своей безумной страстью. Самое же главное заключалось в том, чтобы всё делать наперекор Жюльену; но при этом она ни на минуту не переставала следить за каждым его движением.

Жюльен был слишком несчастен, а главное, слишком потрясён, чтобы разгадать столь сложный любовный манёвр; и ещё менее того он был способен усмотреть в нём что-либо благоприятное для себя; он оказался просто-напросто жертвой. Никогда ещё он не доходил до такого отчаяния; его поведение до такой степени не согласовалось с голосом рассудка, что если бы какой-нибудь умудрённый горем философ сказал ему: «Торопитесь воспользоваться обстоятельствами, которые складываются для вас благоприятно: при этой рассудочной любви, которую мы встречаем в Париже, одно и то же настроение не может продлиться более двух дней», — он бы его не понял. Но в каком бы умоисступлении он ни находился, он не способен был изменить долгу чести. Честь обязывала его молчать, он это понимал. Попросить совета, рассказать о своих мучениях первому попавшемуся человеку было бы для него великим счастьем, подобным тому, какое испытывает несчастный путник, на которого посреди раскалённого зноя пустыни падает с неба капля прохладной влаги. Он сознавал эту опасность: он боялся, что, случись кому-нибудь неосторожно обратиться к нему с расспросами, он сейчас же разразится потоком слёз; он заперся у себя в комнате.

Он видел, что Матильда долго бродила в саду, и только когда она, наконец, ушла оттуда, он решился выйти сам; он подошёл к розовому кусту, с которого она сорвала цветок.

Вечер был тёмный, и он мог предаваться своему горю, не опасаясь, что его увидят. Для него было ясно, что м-ль де Ла-Моль любит одного из этих молодых офицеров, с которыми она только что так весело болтала. А его... она любила, но поняла, что он ничего не стоит.

«Да, в самом деле, какие у меня достоинства? — с чувством глубочайшего убеждения твердил себе Жюльен. — Я существо совершенно незначительное, заурядное, в высшей степени скучное для окружающих и очень неприятное для самого себя». Ему до смерти опротивели и все его прекрасные качества, и всё то, что когда-то воодушевляло и увлекало его; и вот в таком-то состоянии, когда воображение его как бы вывернулось наизнанку, он пытался разобраться в жизни при помощи своего воображения. В такое заблуждение может впасть только недюжинный человек.

Уже не раз мысль о самоубийстве соблазняла его; видение это было полно для него глубокого очарования; это был словно блаженный отдых, чаша студёной воды, поднесённая несчастному, который погибает в пустыне от жажды и зноя.

«Умереть, — но ведь она будет презирать меня ещё больше! — воскликнул он. — Какую память я оставлю по себе!»

Когда человеческое существо ввергнуто в такую бездну отчаяния, у него нет иного прибежища, как только его мужество. У Жюльена не хватало догадливости сказать себе: «Надо рискнуть!» Но вечером, глядя на окно Матильды, он увидел сквозь ставни, как она погасила свет; он представил себе эту очаровательную комнату, которую он видел — увы! — единственный раз в жизни. Дальше воображение его не решалось идти.

Пробило час ночи. И вот тут, услыхав бой часов, он сразу сказал себе: «Взберусь к ней!»

Его словно осенило свыше, и тут же подоспело множество всяких разумных доводов. «Ведь хуже уж ничего не может быть!» — повторял он себе. Он бегом бросился к лестнице; садовник держал её теперь под замком на цепи. Курком своего маленького пистолета, который он при этом сломал, Жюльену, проявившему в этот миг сверхчеловеческую силу, удалось разогнуть одно из звеньев цепи, замыкавшей лестницу. Через несколько минут она уже была у него в руках, и он подставил её к окну Матильды.

«Ну что ж, рассердится, обрушит на меня своё презрение, пусть! Я поцелую её, поцелую в последний раз, а потом поднимусь к себе и застрелюсь... Губы мои коснутся её щеки, перед тем как мне умереть!»

Он одним духом взлетел по лестнице. Вот он уже стучит в ставень. Через несколько мгновений Матильда, услыхав стук, пытается отворить ставень. Лестница мешает. Жюльен хватается за железный крючок, который придерживает ставень, когда он открыт, и, тысячу раз рискуя полететь вниз головой, сильным рывком заставляет лестницу чуть-чуть сдвинуться вбок. Матильда может теперь открыть ставни.

Он влетает в комнату ни жив ни мёртв.

— Это ты! — говорит она, падая в его объятия.

. . . . . . . . . .

Кто мог бы описать безумную радость Жюльена? Матильда была счастлива, пожалуй, не меньше его.

Она кляла себя, жаловалась на себя.