себе; он — жаркое лето, зимняя вьюга, вчерашние события, сегодняшние мечты, завтрашние дела.

Историю мира, как и судьбу каждого человека, надо разделить на две части: до появления книги и после ее появления. Первый период — ночь, второй — ясный день. Первый — тесное, темное ущелье, второй — широкая равнина или вершина горы.

«Наверно, невежество является преступлением, — говорил отец, — если история так долго и тяжко нас за него карала».

Два периода — с книгой и без нее. Но к человеку теперь книга приходит рано в виде букваря, когда человек едва научился ходить, а вот к Дагестану книга пришла, когда ему уже насчитывались тысячелетия. Поздно, поздно научился Дагестан читать и писать.

До этого в течение многих веков небо было для горцев страницей, а звезды буквами. Сизые тучи были чернильницами, дождь чернилами, земля бумагой, трава и цветы — как буквы, и сама высота склонялась над такой страницей, чтобы читать.

Красные лучи солнца были карандашами. Они писали на скалах нашу полную ошибок историю.

Тело мужчины — чернильница, кровь — чернила, кинжал — карандаш. И тогда писалась книга смерти, и язык ее был всем понятен, не требовал перевода.

Женская обездоленность — чернильница, слезы — чернила, подушка — страница, и тогда писалась книга страданий, но мало кто ее читал, горянки не выставляют напоказ свои слезы.

Книга, письменность… Вот два сокровища, которые забыл дать нам тот, кто раздавал языки.

Книги — открытые окна в доме, а мы сидели в глухих стенах… Из окон можно было бы видеть просторы земли и моря и чудесные корабли, плывущие по волнам. Мы были похожи на тех птиц, что почему-либо остались зимовать и в стужу стучат клювами в стекла окон, просятся в тепло.

Высохшие, опаленные жаждой губы горцев… Голодные, горящие наши глаза.

— Если бы мы умели пользоваться бумагой и карандашом, то не так часто прибегали бы к услугам кинжала.

Никогда мы не опаздывали надеть саблю, оседлать коня, вскочить в седло, выйти на поле брани. Тут у нас не было ни хромых, ни глухих, ни слепых. Но мы так опоздали освоить мелкие, как будто ничтожные буквы. А известно: у кого хромает мысль, тому унцукульские трости не помогут.

Тысячу пятьсот лет тому назад славному армянскому воину Месропу Маштоцу пришла мысль, что письменность сильнее оружия, и он создал армянский алфавит.

Я побывал в Матенадаране, где хранятся древнейшие рукописи.

Там я с горечью думал о Дагестане, который прозевал целые тысячелетия, не имея книги и письменности. Протекла история сквозь сито времени, и не осталось от нее никаких следов. Только смутные, не всегда достоверные преданья да песни, шедшие к нам из уст в уста, из сердца в сердце.

Легко нам в сказках вспоминать

Седую старину.

Из тех, что мне твердила мать,

Запомнил я одну.

В ауле храбрый горец жил

И подвиги свершал.

Однажды всемогущий хан

Его к себе призвал.

В дворец заходит наш герой

По имени Селим,

Одна открылась за другой

Все двери перед ним.

Ковры, светильники, фонтан —

Жемчужные струи.

И разложил богатый хан

Сокровища свои.

Всего нельзя и перечесть,

Что увидал храбрец,

Все, что на белом свете есть,

Наполнило дворец.

И разрешает хан седой

Тут гостю своему:

«Бери, что хочешь, горец мой,

По сердцу и уму.

Все эти вещи хороши,

Но помни об одном:

Ты, выбирая, не спеши,

Чтоб не жалеть потом».

Но храбрый горец отвечал,

Достоинство храня:

«Ты дай мне саблю и кинжал,

И быстрого коня.

Хвала бесценным сундукам,

Но их не надо мне.

Все это я добуду сам

При сабле и коне».

Ах, горец, горец, предок мои,

Какой ты промах дал.

Коня и саблю взял с собой,

А книгу ты не взял.

Не положил ты в свой мешок,

Наивный предок наш,

Пергамента большой листок,

Перо и карандаш.

Душа твоя чиста была,

Но голова пуста.

Нам книга больше бы дала,

Чем стали острота.

Судьбу свою вверяя ей,

Не знали мы одно:

Острее слово всех ножей,

Быстрей коня оно.

В нем всякой мудрости секрет

И мудрость красоты.

Отстали мы на сотни лет,

Вот что наделал ты!

Так опоздавший ученик

Приходит на порог,

Когда за школьными дверьми

Давно идет урок.

Рядом, за горной цепью, — Грузия. Много веков назад Шота Руставели сотворил и подарил грузинам свою бессмертную поэму о витязе в тигровой шкуре. Долго искали его могилу, объездили весь Восток. «Нет нигде его могилы, — сказала одна женщина, — зато везде бьется его живое сердце».

Человечество читает повесть о Прометее, прикованном к кавказской скале.

Над страницами стихов уже тысячелетия плачут арабы.

Тысячелетие назад на пальмовых листьях индусы писали свои истины и заблуждения. Дрожащими руками я дотрагивался до этих листьев, подносил их к глазам.

А трехстрочечная, полная изящества поэзия Японии! А древность Китая, где за каждой буквой, вернее за каждым знаком, скрывается целое понятие!

Если бы иранские шахи пришли в Дагестан не с огнем и мечом, а с мудростью Фирдоуси, с любовью Хафиза, с мужеством Саади, с мыслью Авиценны, им не пришлось бы убегать без оглядки.

В Нишапуре я посетил могилу Омара Хайяма. Там я подумал: «Мой друг Хайям! Пришел бы ты к нам тогда вместо шаха, с какой бы радостью приняли тебя народы гор»:

Уже создавалась алгебра, а мы не умели еще считать. Уже звучали грандиозные поэмы, а мы еще не умели написать «мама».

Сначала мы узнали русских солдат, а потом уж русских поэтов.

Если бы горцы прочитали Пушкина и Лермонтова, может, и сама история пошла бы по другому пути.

Когда горцу прочитали вслух «Хаджи-Мурата» Толстого, он сказал: «Такую умную книгу мог написать только бог, но не человек».

Все у нас было, что нужно для книги. Пылкая любовь, храбрые герои, трагедии, суровая природа,