— Слева сердце, слева вдохновение. Все, что нам дорого, прижимаем к левой стороне груди.

— А почему пишешь справа налево?

— Справа у человека сила. Правая рука. Прицеливаются тоже правым глазом.

Эти слова, конечно были шуткой, но не шутка была выучить разные алфавиты. Стихи, правда, он почти всегда писал на родном аварском языке.

Некоторые стихи написаны им по-арабски. Главным образом интимные стихи. Их не мог прочитать кто-нибудь из семьи. Но таких стихов очень мало. Гамзат был принципиальным противником таких стихов. Он говорил:

«Стихи не должны быть такими, чтобы их нельзя было прочитать матери, дочери, сестре. Не по душе мне кинофильмы, на которые не допускаются дети до шестнадцати лет».

Чаще всего отец пользовался арабским. Он любил тут сами буквы, их начертания, видел в них красоту. Терпеть не мог неряшливого, небрежного письма. Однажды он получил от старого товарища письмо, написанное небрежным арабским, и высмеял его в стихотворении:

Одна твоя буква похожа на прорванный бубен,

Точка внутри этой буквы — тяжелый булыжник.

Другая стоит, как сарай, у которого крыша свалилась,

Торчит только столб, подпирает останки сарая,

А эту несчастную букву утесом большим придавило.

Как ты сумел взгромоздить на нее столь тяжелую глыбу?

На четвертую букву до самых бровей нахлобучил папаху.

Каждая строчка твоя занимает страницу.

Может, вместо пера ты придумал использовать лапу кошачью?

Что ни буква, то дерево, куст разветвленный,

А страница похожа на лес, по которому буря промчалась,

Сквозь который прошли напрямик топоры лесорубов.

Удивляюсь тебе: где такому учился письму?

Эти стихи в свое время многих обидели. Некоторые обиделись потому, что не поняли как следует стихов, другие потому, что очень хорошо поняли. Некоторые считали, что Гамзат высмеивает не уродливое написание арабских букв, а сами арабские буквы.

Но отец и не думал критиковать алфавит в целом. Он кидал камни в огород тех, кто своей небрежностью портил его, не умел им пользоваться. Вообще отец никогда не отзывался плохо ни об одном алфавите. Людей, которые хулили какой-нибудь алфавит, он презирал.

«Арабы нападали на Дагестан, это правда, — говорил отец, — но арабская письменность в этом не виновата и арабские книги тоже».

Часто после обеда собирались на крыше нашей сакли жители аула. Отец читал им удивительные повести, рассказы, стихи. Мерно звучала музыка многоразмерных арабских стихов.

Русского языка отец не знал. Ему приходилось на арабском же языке читать Чехова, Толстого, Ромена Роллана. Ни о ком из них горцы тогда не имели представления. Больше других писателей отец любил Чехова, особенно нравился ему рассказ «Хамелеон», и он часто его перечитывал.

Вообще арабский язык был очень распространен. Некоторые писали на арабском потому, что у Дагестана не было своей письменности, некоторые потому, что этот язык казался им богаче и образнее родных дагестанских языков. На арабском языке писались все официальные бумаги и документы. Все надписи на каменных надгробьях— арабская вязь. Отец умел хорошо читать эти надписи и объяснять их.

Потом были годы, когда арабский язык объявили буржуазным пережитком. Пострадали люди, читавшие и писавшие по-арабски, пострадали и книги. Утрачены целые библиотеки, которые собирались с большим трудом дагестанскими просветителями Алибеком Тахо-Годи и Джелалом Коркмасовым. Джелал учился в Сорбонне, знал двенадцать языков, был другом Анатоля Франса. В горных аулах он собирал старинные книги, отдавая за них оружие, коня, корову, позднее за горсть муки, кусок бумазеи. Пропало много и рукописей. Невозвратимая, горькая потеря!

Многострадальная книга Дагестана, разными почерками, разными буквами на разных языках писали тебя. Писали потому, что не могли не писать, писали бескорыстно, не требуя возмещения, гонорара. Издала книгу Революция.

Появилась газета «Красные горы», которая потом называлась то «Горец», то «Большевистский горец». В этой газете впервые были опубликованы стихи моего отца. Он много лет не только сотрудничал, но и работал в этой газете секретарем. Я тогда удивлялся, как быстро газета успевает напечатать стихи. Да и как было не удивляться. Стихи, которые вчера отец писал на моих глазах, сегодня уже можно было читать в газете. Потом стихи соединялись в книги. Четыре тяжелых тома вместили в себе всю жизнь отца, всю его работу.

Он и умер в своем кабинете, около своих книг, перьев, карандашей, исписанной бумаги и бумаги чистой, которую он не успел исписать. Ну что ж, ее испишут другие. Дагестан учится, Дагестан читает, Дагестан пишет.

А теперь расскажу о том, как учился я сам. Правильнее было бы сказать, как меня заставляли учиться.

Тогда мне было пять лет. Весь Дагестан сел за парту. Одна за другой открывались школы, училища, техникумы. Учились старики и дети, женщины и мужчины. Были ликбезы, культпоходы. Помню первый букварь, первые тетради, которые отец мне купил. Он сам ходил по аулам и призывал людей учиться.

Появилась новая письменность. Отец горячо приветствовал ее. Он всегда переживал, что из-за отсутствия письменности Дагестан был оторван от великой русской культуры.

Он говорил: «Дагестан — часть великой нашей страны. Ему необходимо знать ее, знать все человечество, уметь читать его книгу жизни, разобраться в его почерке».

«Новый путь», «Новый свет», «Новые люди» — вот лозунги тех времен. Навстречу этому зову времени послал отец и своих детей. Нелегко было новому пробивать себе дорогу. Много было людей, которые бросали камни на дорогу нового. Много было разбито окон в первых школах. Враги просвещения говорили: «Что это за мир, где чабан читает книгу, а мельник учит уроки? Они должны пасти овец и молоть муку». Бывало и хуже. Я помню, как пуля, предназначенная учителю, попала в карту, висевшую на стене школы, и как отец сказал по этому поводу: «Чуть не продырявил этот бандит весь мир одним выстрелом».

В те первые годы во многих аулах старались сочетать с новой учебой и старую, религиозную. Бывали случаи, когда они смешивались. Трудно было разобраться, где находится магазин, а где базар, где Али, а где Омар. Мои старшие братья ходили в школу коммунистической молодежи. Я завидовал им, но вынужден был бить баклуши и каждый день с нетерпением дожидался их возвращения. Очень мне хотелось учиться. Но мне еще не было семи лет.

В то время в нашем ауле открылась школа для тех, кто не хотел своих детей отправлять учиться в Хунзахскую крепость. Школа эта была наполовину религиозной. Называлась она «школой Гасана».

Гасан был странный и добрый человек. Странность его состояла в том, что он верил, будто можно