Когда, наконец, схлынули все гости, Максим облегченно вздохнул. Ему не доставало все это время внимания своей девочки, слишком много его она уделяла гостям, а Максим лишь зевал да кивал, порой даже не слушая, о чем ему рассказывают. И при этом страшно завидовал Блохастику. Тот мало того, что стал толще раза в два от бесконечных угощений, так еще и мог преспокойно дрыхнуть, свернувшись клубком под животом у Дины, и от него никто не ждал участия в беседе.

Макс с удовольствием бы тоже улегся, обняв живот и уложив голову на колени своей девочке, но она слишком неловко себя чувствовала при таких откровенных нежничаниях, так что по-настоящему вдвоем они оставались только за дверью спальни. И тут Макс уже готов был терпеть даже Блохастика, его как раз Дина не стеснялась.

Все свободное время Максим проводил с ней, точнее с ними, он давно уже вел себя так, словно их уже трое, они гуляли, ели, спали, смотрели телевизор, и Максим сам удивлялся, как он раньше мог выдерживать ночной ритм жизни — спать ложился под утро, а просыпался не раньше полудня. Сейчас он если и не спал, то просто смотрел, как спит его семья — два в одном, как он их называл, а Динка сердилась и дулась.

Все, что было связано с родами, Макс вспоминал как один сплошной кошмар. Плосков предлагал ему надраться до беспамятства, а прийти в себя, когда уже все закончится, но Максим и в мыслях этого не допускал. Бросить Дину одну? Да и отстраивать роддом дело довольно хлопотное.

В родзал его не пустили, но в коридоре он находиться мог, и только уши закрывал, слыша стоны и крики, от которых у него леденела кровь. Роды были тяжелыми, и Максим готов был целовать ноги Ледневу за того профессора, которого он разбудил среди ночи и пригнал в роддом. Профессор ругался и отчитывал кого-то, кажется, заведущую отделением, Максим разобрал только несколько фраз, среди которых несколько раз повторялось «почему не кесарили». На вопрос Макса он лишь отрывисто бросил:

— Будем надеяться на лучшее.

Этого было достаточно, чтобы Максим оцепенел и вообще перестал воспринимать реальность. Он стрельнул у кого-то сигареты и курил на улице, спрятавшись за крыльцом, как школьник. Лучше бы он остался у входа, тогда не услышал бы тот разговор между двумя то ли санитарками, то ли медсестрами, тоже вышедшими покурить.

— Что там за кипеж, не знаешь? Хмельника среди ночи принесло, кого-то из випов привезли?

— Там роды тяжелые, а кто, не знаю. Не откесарили девку сразу, ребенок наверное уже не жилец.

— И что за напасть, только от одного ЧП отошли.

— Да хоть бы она выжила. Смерть роженицы это тебе не ЧП, жарить будут от уборщицы до главврача.

Женщины докурили и ушли, а Максим остался стоять, привалившись к стене, и пытался справиться с распиравшей его изнутри болью. Остаться без Дины, вот так, сейчас, осознать, что больше ее не увидит? Нет, он и думать о таком не смел. И тогда Макс совершил то, за что ему до сих пор было стыдно перед сыном — он его обменял. Предал. Пусть мысленно, но он просил, что если нужно забрать кого-то одного, пусть это будет не Дина, он не мог пожертвовать своей девочкой даже ради родного ребенка.

А потом изводился муками совести, глядя на своего сына, такого крошечного и одинокого в кювезе, куда его сразу положили, а Максиму позволили на него посмотреть через стекло. Он не мог оторвать взгляд от сжатых кулачков и сходил с ума от бессилия, лишь в голове билось бесконечное «Прости. Прости. Прости».

Макс осторожно прикоснулся губами к светлой головке сына. Малыш сморщил носик и попытался схватить отца за волосы. Максим тихо засмеялся:

— Хитрый. Я тебе не мама. Ее будешь за волосы хватать, — и отошел с ребенком к окну.

Когда Хмельник увидел Максима, наверное тот был совсем страшен, потому что профессор и сам изменился в лице:

— Ну что же вы себя так изводите, Максим Георгиевич? Я же сказал, что все будет хорошо.

— Вы сказали, что будем надеяться… — у Макса слова застревали в горле.

— Все правильно. Вы же еще хотите детей, молодой человек? Или вам одного достаточно? Я это и имел в виду. Идите-ка проспитесь, ваша жена сейчас в реанимации, если все будет в порядке, завтра переведем в отделение.

На следующий день Дину перевезли в отдельную палату, и когда Максим вошел к ней, поразился, какие непривычно тонкие очертания тела виднелись под простыней. И хоть на улице уже стоял довольно жаркий май, руки его девочки были холодными, как лед.

— Ты видел его? — первое, что она прошептала, пока Максим пытался согреть ее руки своим дыханием и целовал каждый сантиметр тонких пальцев. — Какой он?

— Маленький, — улыбнулся Макс, — и красивый, как ты.

— Мне холодно, — помолчав, сказала Дина, и он увидел, как она дрожит.

Тогда Максим разделся, сложил одежду на стул и лег рядом, осторожно обнимая ее, а его любимая жена доверчиво прижалась всем телом, пряча лицо у него на груди. Максу было совершенно наплевать на возмущения собравшихся в палате всевозможных медсестер и докторов, потому что его девочка согрелась, ее дыхание выровнялось, а на бледных щеках появился слабый румянец.

Он лишь попросил очередного ходока позвать кого-нибудь поглавнее, можно сразу министра здравоохранения. Министр не понадобился, обошлись начмедом. Макс позвонил своим и сказал, какие ему должны привезти справки, особенно почеркнуто начмед настаивал на флюрографии. «Будет вам флюрография…»

Справки привез Тимур. Он позвонил Максу, Дина как раз уснула. Максим, стараясь не шуметь, оделся и спустился вниз, Багров лыбился и щурился на солнце.

— Держи, роженик, — он протянул ему бумаги, — я тут твои анализы почитал, ты здоров, как бык, даже глистов нет.

— Не завидуй, — снисходительно ответил Максим и начал листать справки, — они и такое мне нарисовали? А от гинеколога справку тоже дали?

— Все что нужно, я лично проследил, чтобы все было по списку, — заверил его Тимур.

— А ты чего сам приехал, самый молодой? — подозрительно поднял глаза Макс.

— Просто проведать решил. Все знают, что Горец в роддоме лежит, надо же своими глазами на такое посмотреть, — Тимур скалился, но Максим был ему благодарен. И тут же Тимур сделался серьезным. — Как она?

— Уже хорошо. Мерзнет только. Тимур, привези пожрать, а? То, чем тут кормят, даже с голодухи есть невозможно. И Дине тоже, только легкое что-нибудь, — крикнул вдогонку. Тимур обернулся и, все так же щурясь, кивнул.

Он привез из ресторана целый пакет судочков, а потом достал из машины букет.

— Передашь от меня или в мусорник выкинешь?

— Передам, — Макс подавил поднимающееся изнутри раздражение и взял букет. А потом позвал его, когда тот уже садился в машину: — Тимур! Спасибо…

Багров махнул рукой и хлопнул дверцей.

— Держись. Сыну привет.

Сын Макса мог носить фамилию Багров, если бы все обернулось по-другому, и Дина не захотела к нему вернуться, Тимур сам ему об этом как-то сказал. И быстро отбежал, чтобы не отгрести. Его такая странная любовь к Дине больше была похожа на болезнь, возможно, Ксения не так уж и ошибалась на его счет.