не менее таинственные загадки жизни. Если соблаговолите пойти со мной, я покажу вам то, что составляет квинтэссенцию ужаса. Вы увидите голову Медузы с локонами, что подобны змеям, – ту самую, которую отрубил мечом Персей.

Меня безмерно поразили его странные слова, произнесенные с легким акцентом, который я воспринял скорее разумом, нежели ухом. Почему-то – невероятно, я понимаю – я не знаю по сей день, на каком языке он говорил: может, на английском, но, возможно, на греческом, который я знаю в совершенстве. Слова проникали в сознание, не оставляя ощущения своего истинного звучания или языковой природы. Что касается голоса, я знаю лишь, что подобный голос мог исходить из уст Харона – гортанный, низкий, зловещий, отдающий эхом глубоких пропастей и бессолнечных гротов.

Естественно, разум мой пытался отвергнуть нахлынувшие чувства и мысли. Я убеждал себя, что все это лишь игра воображения, что передо мной, скорее всего, безумец или обычный мошенник, а может быть, зазывала, привлекающий таким образом публику. Но в его поведении и словах чувствовалось нечто темное, колдовское, обещание в высшей степени странного и вычурного, наподобие того, что я искал в былые времена и на что пока не нашел ни малейшего намека в Лондоне. Потому я ответил ему вполне серьезно:

– Мне и в самом деле хотелось бы взглянуть на голову Медузы. Но, как я понимаю, взгляд ее смертелен – любой, кто ее видел, немедленно превращался в камень.

– Этого можно избежать, – возразил мой собеседник. – Я снабжу вас зеркалом, и, если вы будете осторожны и сумеете сдержать любопытство, вы увидите ее точно так же, как видел ее Персей. Но вам придется вести себя очень осмотрительно. А она так интересна, что мало кому удалось удержаться и не посмотреть на нее в упор. Да, вам придется быть крайне осторожным. Хе-хе-хе!

Смех его был еще жутче, нежели улыбка. Продолжая смеяться, он потянул меня за рукав узловатой рукой, которая была вполне под стать его лицу и с тем же успехом могла неисчислимыми темными веками сжимать весла на стигийской барке.

– Идемте со мной, это недалеко, – сказал он. – Другой такой возможности у вас никогда не будет. Голова принадлежит мне, и я мало кому ее показываю. Но вижу, вы один из тех немногих, кто в состоянии оценить ее по достоинству.

Не могу объяснить, почему согласился на его предложение. Личность этого человека решительно претила мне и не вызывала ничего, кроме неодолимого страха и отвращения. Вероятнее всего, он был душевнобольным или опасным маньяком, а если даже и не сошел с ума, то, возможно, вынашивал гнусный замысел, злодейский план, в котором отводил какую-то роль и мне. Безумной казалась сама мысль пойти вместе с ним, глупо было даже просто слушать его речи; и, естественно, его сумасбродное утверждение, будто ему принадлежит легендарная голова горгоны, само по себе звучало нелепо. Даже если нечто подобное поистине существовало в мифической Греции, оно никак не могло оказаться в Лондоне наших дней во владении сомнительного старика. Вся эта история выглядела абсурднее любого сновидения… и тем не менее я пошел с ним. Я был словно под воздействием чар – заклятия неведомой тайны, ужаса, абсурда; я был не в силах отвергнуть его приглашение, как умерший не может отказаться от перевозки в царство Аида.

– Мой дом недалеко, – твердил старик.

Мы свернули с людной улицы и углубились в узкий неосвещенный переулок. Возможно, старик говорил правду, хотя я не имею ни малейшего представления, сколько мы прошли. С трудом верилось, что переулки и проходы, которыми он меня вел, вообще могли существовать в этом районе Лондона, и не прошло минуты, как я безнадежно запутался и заблудился. Нас окружали грязные многоквартирные дома, явно очень старые; между ними порой попадались разваливающиеся особняки, которые выглядели еще старше, точно останки некоего прежнего древнего города. Меня поразило, что по пути нам никто не встретился, кроме редких бродяг, что крались мимо, стараясь нас обогнуть. Воздух становился все холоднее, в нем витали необычные запахи, от которых почему-то острее становились и холод, и ощущение абсолютной древности. Мертвое неизменное небо наваливалось на нас гнетущим серым сводом погребального склепа. Я не мог вспомнить ни одной улицы из тех, по которым мы прошли, хотя был уверен, что не раз бродил по этому району, и теперь мое недоумение окрасилось испугом и тревогой. Казалось, старик ведет меня по бестолковому лабиринту нереальности, обмана и сомнений, где нет ничего нормального, знакомого или логичного.

Небо слегка потемнело, словно подступили сумерки, хотя до заката оставался еще час. Эти торопливые сумерки более не сгущались, но сделались неподвижными, и везде залегли тени, в которых все вокруг странно искажалось, приобретая какие-то призрачные, иллюзорные очертания. Шагая среди теней, мы наконец добрались до искомого дома.

Полуразрушенный особняк относился к неизвестному мне периоду, хотя мои познания в архитектуре довольно значительны. Он стоял чуть на отшибе, и мрачность его темных стен и бессветных окон как будто объяснялась не только преждевременными сумерками. Дом показался мне огромным, хотя его подлинные размеры остались мне неведомы, и я не помню деталей фасада, кроме высокой тяжелой двери над крыльцом, ступени которого были словно истерты поступью бесчисленных поколений.

Дверь беззвучно распахнулась от прикосновения узловатых пальцев старика, и он пропустил меня вперед. Я оказался в длинном коридоре, освещенном серебряными светильниками античного типа, – никогда не видел, чтобы такими пользовались. Кажется, там были еще древние гобелены и вазы, а также мозаичный пол, но светильники – единственное, что я отчетливо запомнил. Они горели белым пламенем, противоестественно холодным и неподвижным, и мне показалось, будто они всегда горели так, не мерцая и не нуждаясь в пополнении топливом, застыв в вечности, чьи дни ничем не отличались от ночей.

Дойдя до конца коридора, мы вошли в комнату, где горели такие же светильники и стояла мебель, весьма навязчиво напоминающая классическую. В противоположной стене виднелась открытая дверь в другую комнату, как будто заполненную статуями: я различил очертания неподвижных фигур, отчасти освещенных или только обрисованных невидимыми лампами.

– Садитесь, – сказал хозяин дома, показывая на роскошную кушетку. – Через несколько минут я покажу вам голову, но, когда собираешься предстать перед очами Медузы, спешить ни к чему.

Я послушался, но старик продолжал стоять. В холодном свете ламп он выглядел еще бледнее, старше и прямее, и я ощутил его жилистую, неестественную силу, дьявольскую энергию, никак не сочетавшуюся с его крайней древностью. Я вздрогнул, и отнюдь не только от вечернего холода и сырости в доме. Конечно, мне все еще