Морли наблюдал тропическое полнолуние, и в голову закралась неожиданная и навязчивая идея, что сегодня лунная сфера больше, а ее свет ярче обычного, как в те времена, когда Земля и Луна были моложе. Затем им овладело тревожное сомнение, неописуемое ощущение путаницы и сонной одури, которое накрыло окружающий мир. Морли захлестнула волна страха: его безвозвратно уносило от всего, что он знал в этом мире. Затем страх ослабел, ибо все, что Морли оставил позади, было теперь далеким и неправдоподобным, а новый мир, пришедший из забвения, обрастал новыми подробностями или расцветал старыми забытыми красками.

Что он делает на этом странном корабле, спрашивал себя Морли. Ведь сегодня ночь жертвоприношения лунной богине Ралу; и ему, Матле, предстоит сыграть важную роль в священной церемонии. Он должен добраться до храма, пока Луна не встанет в зените над алтарем. До назначенного времени оставался час.

Морли встал и всмотрелся в даль. На палубе было пусто – в этих спокойных водах вахт не выставляли. Свенсен с помощником, как обычно, напились и спят без задних ног; матросы бесконечно режутся в вист и педро; Торвей в своей каюте, вероятно, сочиняет столь же бесконечный труд об этрусских курганах. Воспоминания обо всех этих людях были обрывочны и смутны.

Каким-то образом Морли умудрился вспомнить о лодке, которую они с Торвеем использовали для вылазок на берег, и о том, что лодка пришвартована к борту. Легкой и скользящей походкой аборигена он пересек палубу, переметнулся через леер, взялся за весла и беззвучно погреб к берегу. Сотня ярдов или немного больше – и вот он уже стоит на песке, залитом лунным светом.

Морли принялся карабкаться на поросший пальмами холм, двигаясь по направлению к храму. Воздух был напоен тяжелым изначальным теплом и ароматами громадных цветов и папоротников, неизвестных современным ботаникам. Морли видел, как растения вздымают мощные, архаические листья и лепестки, хотя с тех пор, как они вот так тянули их к Луне, миновала вечность. Взобравшись на вершину холма, который возвышался над островом и позволял видеть воду с обеих сторон, Морли узрел в мягком свете безграничные просторы холмистой равнины и лишенный моря горизонт, сияющий золотыми огнями городов. Он знал название каждого и мог многое порассказать о процветающем континенте Му, благоденствие которого в последние времена омрачалось землетрясениями и извержениями вулканов. Все знали, что виной тому гнев богини Ралу, управляющей силами вселенной, и только человеческая кровь, пролитая на алтарях ее храмов, способна умилостивить загадочное божество.

Морли (или Матла) мог бы вспомнить миллион вещей; вызвать в памяти простые, но удивительные события своей прежней жизни на Му, традиции и историю обширного континента. Однако сейчас в его сознании почти не осталось места ни для чего, кроме драмы, которой предстояло развернуться этой ночью. Давным-давно (он забыл, насколько давно) его избрали для ужасной чести, но в ожидании неизбежного сердце дрогнуло, и он сбежал. Сегодня, впрочем, сбегать он не собирался. Священный религиозный трепет, смешанный со страхом, направлял его шаги к храму богини.

По дороге он с удивлением заметил, что на нем одежда. Чего ради он вырядился в эти уродливые и неподобающие тряпки? Он принялся стаскивать их с себя. Роль, предназначенная ему жрецами, исполнялась нагишом.

Он слышал мягкий ропот голосов, видел разноцветные одеяния и блестящие янтарные тела, мелькавшие среди архаичной растительности. Жрецы и верующие тянулись к храму.

Возбуждение росло, восторг и мистическое волнение усиливались, чем ближе к храму подходил он сам. Все существо Матлы заполнил суеверный трепет древнего человека, благоговение пополам с ужасом перед необъяснимыми силами природы. С дрожью он всматривался в лунный диск, поднимавшийся по небу все выше, и различал на нем черты божества, одновременно доброго и злого.

Наконец он оказался перед храмом, смутно белевшим над гигантскими пальмовыми листьями. Стены стояли как вкопанные, все верхние камни были на месте. Пребывание здесь вместе с Торвеем представлялось Матле смутным горячечным бредом, но другие посещения храма, когда он был Матлой, и церемонии жрецов Ралу, которые он наблюдал, всплывали в памяти как живые. Он узнавал лица, помнил ритуал, в котором примет участие. Он мыслил по преимуществу картинами, но и слова забытого наречия готовы были сорваться с уст. Фразы с легкостью выстраивались в мозгу – фразы, которые всего час назад он счел бы неразборчивым бормотанием.

Войдя в громадный храм без крыши, Матла почувствовал на себе сосредоточенный взгляд нескольких сотен глаз. Внутреннее пространство кишело людьми, мелькали их круглые лица доарийского типа, и многие из этих лиц были ему знакомы, но сейчас представляли собой вместилища мистического ужаса, черные и жуткие, как ночь. Все терялось во тьме, кроме просвета в толпе, что вел к алтарному камню; вокруг камня толпились жрецы, а на камень почти вертикально в безжалостном, ледяном величии взирала сама Ралу.

Уверенной поступью Матла двинулся вперед. Жрецы, облаченные в лунные пурпур и желтизну, приняли его в бесстрастном молчании. Пересчитав их, Матла заметил, что жрецов только шестеро. Одного недоставало. Один жрец держал большой неглубокий кубок из серебра; однако седьмой, чья рука поднимет длинный и кривой медный нож, еще не прибыл.

Как ни странно, у Торвея никак не получалось сосредоточиться на недописанной монографии об этрусских некрополях. Смутное и досадное беспокойство наконец заставило его отказаться от попыток снискать благосклонность неуступчивой музы археологии. В нарастающем раздражении, от всей души желая, чтобы это докучное и бесполезное путешествие завершилось, он вышел на палубу.

Лунный свет ослепил его сверхъестественным сиянием, и некоторое время Торвей не сознавал, что тростниковый гамак пуст. Поняв, что Морли там нет, Торвей почувствовал странную смесь тревоги и раздражения. Он был уверен, что Морли нет и в каюте. Подойдя к борту, он почти не удивился, обнаружив отсутствие лодки. Наверняка Морли отправился на свидание под Луной с разрушенным храмом; Торвей насупился: еще одно свидетельство эксцентричности и нетвердого состояния ума его нанимателя. В душе зашевелилось несвойственное ему чувство ответственности. Казалось, будто странный, смутно знакомый голос велел ему позаботиться о Морли. Пора покончить с его нездоровым и непомерным интересом к более чем сомнительному прошлому, – по крайней мере, он, Торвей, должен за этим проследить.

Торвей не стал медлить. Спустившись в кают-компанию, он велел двум матросам оторваться от игры в педро и отвезти его на берег на шлюпке. На песке, в перистой тени склоненных над водой пальм, явственно виднелась лодка, доставившая Морли на остров.

На берегу Торвей сказал матросам возвращаться на борт, ничего не объясняя. Затем по протоптанной дорожке,