Наступление более свободных времен в первую очередь отражалось в принципе именно на творческих людях, поскольку многие советские преграды как раз работали против них. Одновременно в условиях реальной конкуренции, которая приходит со свободой, падает роль пропаганды и произведений, призванных ее нести. Они не нужны населению в принципе, но в особенности в преддверии наступления новых времен.

А. Невзоров, ссылаясь на певца С. Шнура, справедливо говорит: «Пропаганда не может работать в открытой системе. Тут я с ним соглашусь. Действительно, в открытой системе, каковой сегодня является любая страна, достигнуть нужной концентрации пропаганды не получится» [2].

У Шнура есть еще одно интересное наблюдение по поводу закрытия группы «Ленинград»: «Из каждого утюга звучало, что мы скатываемся назад в 1990-е, что у нас эпоха застоя. Я подумал, если у нас эпоха застоя, давайте и музыка будет застоя. Я стал размышлять категориями и музыкальными паттернами, которыми мыслил любой советский композитор, — то закулисье, которое имел в виду каждый советский композитор, я вывалил на сцену. Я закрываю „Ленинград”, потому что эпоха застоя, на мой взгляд, закончилась» [3].

Власть все время и сама находится в напряжении и переносит это напряжение на других. Сестра Г. Товстоногова, например, говорит, что квартира прослушивалась 24 часа в сутки, а его самого вызывали в КГБ, акцентируя, что он ставит вредные спектакли: «Спрашивали: „Почему идет „Холстомер”?” Почему в репертуаре вредные спектакли? Как-то Георгий Александрович пригласил Романова в театр. Тот ответил: „Если бы я ходил в твой театр, то закрыл бы все спектакли”. Потом был. За его последовательность я не отвечаю. Могу лишь сказать, что так, как с Гогой, Романов ни с кем больше не поступал. Мое личное мнение — он его раздражал лично. У Гоги было обаяние, а при Романове делался напряженным и жестким. Может, еще потому что у Романова было такое отношение, что он считал, что Товстоногов еврей. Но это наше предположение. Вот Юрского он преследовал. Тот не мог даже появиться на ленинградском телевидении. До Романова был первый секретарь Толстиков. Он закрыл спектакль „Театр времен Нерона и Сенеки” Радзинского. Испугался. Хотя пьеса шла в Москве, в вахтанговском театре. Замечательный был спектакль, Женя [Евгений Лебедев — авт.] там хорошо играл. Его два раза всего показали, на прогонах. Самое обидное, что ничего такого в нем не было. Он был безобидный» [4].

Парадоксальным образом все эти реальные и мнимые гонения все же прямо и косвенно приводили к улучшению художественного качества. Преодоление сопротивления вело ко все более лучшим вариантам, хотя бы потому, что шла постоянная работа, которая никак не могла закончиться из-за чисто внешних причин. Что-то убиралось, но что-то и улучшалось.

Такая работа власти и КГБ ковала сильные характеры, выраставшие в противостоянии с ними. Ведь Товстоногову и другим некуда было уйти, они не могли поменять сферу деятельности, перейти на другую работу. Приходилось искать компромиссы, где и возникала фигура генерала Ф. Бобкова. Он проходил как «добрый решатель проблем». Но они решались только для избранных, для тех, кто мог до него достучаться, кто мог представлять интерес для его ведомства.

Часто компромиссом становилось то, что было нужно власти. Вот как описывают модель мира Стругацких: «Если резюмировать, во всех произведениях Стругацкие проповедуют примерно одно и то же — покорность власти. Причем не с религиозной, а с политико-философской точки зрения. Дескать, правящая бюрократия вкупе с КГБ всегда все знает лучше. Забейся в щелку, смирися, гордый человек. КОМКОН-2, людены и прочие избранные решат все вопросы сами. Коммунистическое общество показывается как общество рабов, которые находят огромное счастье в работе, в то время как „вопросы решает” разлегшийся на диване Сахаров-Горбовский в союзе с председателем космического КГБ Комовым. Управляет коммунистическими леммингами посвятительское общество масонского типа. Я не утверждаю, что таковое в мире Стругацких существует буквально, просто очень уж большое значение здесь имеют связки мастер-подмастерье, я хотел сказать — Учитель-Ученик. Коммунистические заговорщики правят несчастными подвластными планетами, не выпуская их темноты и невежества — дескать, ничего сделать все равно нельзя. Короче говоря, в мире Стругацких правит очень узкая спецслужбистко-бюрократическая клика, которой местное население предано беспрецедентно. О свободных выборах ничего не слыхать, есть олигархический Мировой совет, который и решает все вопросы. Чуть утрируя, можно сказать, что Коммунистическая Земля управляется Неизвестными отцами — Горбовскими, Комовыми, всякого рода Сикорски и Каммерерами-на-подхвате. Иначе говоря, перед нами спецслужбистко-бюрократическая утопия. Очень напоминающая с точки зрения госустройства современный Европейский Союз. Видимо, Стругацкие и хотели чего-то подобного, социализма с человеческими лицом — для всего бывшего СССР. Да не сложилось, масоны править могут, а вот спецслужбы — нет. Доказано — как в литературе, так и на практике» [5]. Интересно, что Кургинян видит прототип Сикорски в Бобкове.

Советский мир тоже был достаточно сложным, нельзя сказать, что он был простым. Все находились в определенной зависимости от выживания: от нехватки материального до потери начальственного кресла. Самым сильным типом зависимости была и остается зависимость от начальства.

Н. Митрохин, изучая работу ЦК, например, говорит о множестве закрытых обществ в СССР, поскольку власть не давала им возможности соединиться: «Советский режим в течение своей истории последовательно уничтожал все возможности для организации независимых от партийно-государственной машины или находящихся вне ее рамок площадок и институтов (будь то публичные дискуссии, независимые СМИ, массовые выступления или деятельность экспертных сообществ), где различные общественные группы или институциональные акторы могли взаимодействовать и искать общий язык, а также разрушать сложившийся в отношении других групп и акторов „образ врага”. Таким образом, вопрос взаимодействия между „закрытыми” обществами, вне зависимости от того, были ли они организованы на социальной, профессиональной, религиозной, этнической, культурной или политической основе, либо перемещался в рамки институтов самой политической системы, либо носил скрытый, латентный характер. И параллельно, разумеется, консервировал состояние их закрытости» [6].

Наверное, невозможность контактов облегчала управление сверху, не давала этим обществам перейти в опасное состояние. Любой тип объединения типа подписей под письмом по-настоящему «пугал» КГБ. Андропов, например, писал в ЦК 14 ноября 1967 года об «ужасном» поступке академиков, композиторов, писателей, художников: «Группой ученых и представителей творческой интеллигенции в количестве свыше 100 человек подписан документ, в котором преднамеренно искажается политика нашей партии и государства в области печати, ставится вопрос об отмене цензуры и упразднении Главлита, провозглашается по существу ничем не ограниченное право любого лица, группы лиц издавать любые печатные издания, осуществлять постановку спектаклей, производство и демонстрацию кинофильмов, устраивать выставки и концерты, осуществлять радио- и телепередачи. В числе подписавших академики Леонтович, Сахаров, Капица, Кнунянц, писатели Костерин, Каверин, Копелев, композиторы Пейко, Леденев, Каретников, художники Биргер, Жилинский и другие. Указанный документ адресован президиуму Верховного Совета СССР. Копия документа, добытая принятыми нами мерами, направляется в порядке информации. Комитетом принимаются дополнительные меры для пресечения деятельности организаторов указанного документа» (цит. по [7]).