На обратном пути я старался перепроверить мои впечатления прошлой ночи. Они были экзальтированными! Мне все это причудилось… Конечно, и здесь заметна та «красота», которой хватает в Аргентине, здесь ее так много, может, даже больше, чем где бы то ни было… есть также какая-то индейская специфика, некий колорит, с которым я до сих пор не сталкивался… но чтобы так чувственно… хотя какая это чувственность! К тому же извечная проблема контакта с новым городом и новые знакомства заняли меня целиком и вытащили из состояния экстаза.

Вторник

Пополудни в кафе «Идеал» рандеву с Сантучо (один из литераторов и редактор журнала «Дименсьон»).

Пахнет Востоком. Пронырливые карапузы то и дело суют тебе под нос лотерейные билеты. Потом старик с семьюдесятью тысячами морщин делает то же самое — тычет тебе под нос те же самые билеты, будто ребенок. Старуха, чудно одетая на индейский манер, входит и сует тебе под нос билеты. Какой-то ребенок хватает тебя за ногу, предлагая почистить ботинки, а другой, с жутко взъерошенной индейской шевелюрой, предлагает тебе газету. Мягкая, жаркая, гибкая чудо-дева-гурия-одалиска ведет под руку слепого между столиками, кто-то сзади трогает тебя за плечи — нищий с плоским треугольным лицом. Не удивлюсь, если в это кафе забредут коза, мул, осел.

Официантов нет. Самообслуживание.

Возникла ситуация немного унизительная, которую мне, однако, трудно обойти молчанием.

Я сидел с Сантучо, коренастым человеком, с упрямым смуглым лицом, человеком страстным, устремленным в прошлое, уходившим туда корнями: он без умолку разглагольствовал… об индейской подоплеке этих мест. Кто мы такие? Не знаем. Мы не знаем себя. Мы не европейцы. Европейская мысль, европейский дух — нечто чуждое, напавшее на нас, как когда-то испанцы; наша беда в том, что у нас культура этого вашего «западного мира», которой нас пропитали, как краской, и сегодня мы вынуждены пользоваться мыслью Европы, языком Европы из-за того, что мы утратили индейско-американские корни. Мы выхолощены, потому что даже о себе вынуждены думать по-европейски! Я слушал эти рассуждения, в чем-то подозрительные, посматривая на сидящих за два столика от нас «чанго»[152]с девушкой: они пили, он — вермут, она — лимонад. Они сидели спиной ко мне, и я мог гадать, как они выглядят, лишь по таким случайным признакам, как расположение тел, незримая игра рук и ног, эта труднопередаваемая внутренняя свобода гибких торсов. Сам не знаю почему (может, это был какой-то отдаленный отзвук моей «Порнографии», недавно законченного романа, или результат моей в этом городе возбужденности), но и немногого увиденного мне хватило, чтобы понять, как эти незримые лица, должно быть, красивы, даже прекрасны и, наверное, по-киношному элегантны, артистичны… мне на мгновение показалось, будто там, между ними, достигнут высший накал, вспышка красоты здешних мест, Сантьяго… который казался даже более реальным, чем физически ощутимые очертания этой пары, как она представлялась с моего места, при том, что вид их был сколь веселым, столь и изысканным.

В конце концов я не выдержал. Извинившись перед Сантучо (рассуждавшим о европейском империализме), я пошел будто бы выпить воды, но на самом деле заглянуть в глаза тайне, мучившей меня, заглянуть им в лица — я был уверен, что передо мной раскроется эта тайна, как видение с Олимпа, и в своем хитросплетении, и в божественной жеребячей легкости! Увы! Наш чанго орудовал во рту зубочисткой, что-то там говорил своей девушке, которая подъедала у орешки, поданные к его вермуту, и ничего больше — ничего — ничего, причем до такой степени ничего, что я, как подрубленный в своей влюбленности в них, чуть не упал!

Среда

Море детей и собак!

Никогда не видел такого количества собак — и таких добродушных! Здесь если собака и залает, то лишь в шутку.

Детвора дико растрепанна и задириста… никогда не видел детей, которые больше этих были бы что называется «как с картинки»… и таких великолепных! Передо мной два мальчугана: идут обнявшись и секретничают. Но как! Один мальчик показывает что-то пальчиком вытаращившей глазенки группке детей. Другой поет торжественную песнь палке, на которую водрузил конфетный фантик.

Вчера я видел в парке: четырехлетний карапуз навязал боксерский поединок девочке, которая о боксе и понятия не имела, но была поплотнее и покрупнее и молотила его почем зря. А несколько одетых в длинные рубашки малышей двух-трех лет, взявшись за ручонки, время от времени подскакивали и скандировали в ее честь: «Но-на! Ho-на! Но-на!»

Четверг

Странное повторение позавчерашней сцены с Сантучо — правда, в другом варианте.

Ресторан в отеле «Плаза». Сижу за столиком с доктором П. М., адвокатом, который здесь, в Сантьяго, представляет величие собранной в его библиотеке мудрости: с нами его barra, то есть группка приятелей по кафе: один врач, несколько торговцев… Я, исполненный лучших намерений, вступаю в разговор о политике, и тут… о!.. меня уже схватило… вон неподалеку сидит парочка как из сказки… и тонут один в другом, словно озеро в озере! Снова belleza![153]Но я должен за своим столиком поддерживать дискуссию, в супе которой плавают трюизмы южноамериканских националистов, приправленные ненавистью к Штатам и паническим страхом перед «происками империализма», да, к сожалению, я обязан что-нибудь ответить этому типу, хоть я всматриваюсь в творящуюся рядом красоту и прислушиваюсь к ней — я раб, смертельно влюбленный и страстный, я — художник… И снова спрашиваю себя: как это может быть, что такие прелести сиживают в этих ресторанах в шаге от… другой, говорливой Аргентины?.. «Мы всегда требовали нравственности в международных отношениях…», «Империализм янки, вступив в сговор с британским, пытается…», «Мы больше не колония!..» Все это вещает (не первый день) мой оппонент, я же не могу понять, не могу понять… «Почему Штаты дают займы Европе, а не нам?..»

«История Аргентины свидетельствует, что достоинство мы ставили превыше всего!..»

Ах, если бы кому-нибудь удалось вытравить из этого в сущности симпатичного народца всю его фразеологию! Какие же нытики эти буржуа, попивающие здесь вечерами вино, а в течение дня — мате! Если бы я сказал им, что по сравнению с другими народами они живут как у Христа за пазухой в этой своей прекрасной эстансии размером с пол-Европы и если бы я добавил, что им не только грех жаловаться, но что Аргентина — это эстансьеро среди других народов, что она — «олигарх», горделиво восседающий на своих прекрасных землях… Они бы смертельно оскорбились! Лучше воздержусь… А потому выкладываю им всё! Вот только зачем? Мне-то какое до этого дело?

Там, у другого столика, там — покорившая меня Аргентина: тихая, но несущая в себе великое искусство, а не та, что здесь, говорливая, праздная, политизированная. Почему я сижу не там, не с ними? Мое место там! У той девушки, подобной букету черно-белого трепета, у того юноши, похожего на Рудольфо Валентино!.. Belleza!