Интереснее всего бывать было, конечно, не в селах, а на окраинах больших городов, с мостовыми, где бегали курицы, и из транспорта ходили только чахлые лошади с подводой. Там, в некоторых домах с высоченными потолками, где уцелело только одно крыло, они жили с Раей по несколько дней, в припорошенной пылью, местами щербатой роскоши, пили крепкий сладкий чай из тончайшего фарфора.

Со временем прятать Раю становилось Жучилину как-то неловко, потому что любая недосказанность в его случае могла бы стать опасной, если бы была раскрыта посторонними – а их насобиралось немало, передающих из уст в уста, как ездит он теперь с маленькой девочкой. Рае сделали документы и даже партийный билет и придумали какую-то канцелярскую должность, но большие сильные мужчины и женщины, коммунистические строители и надзиратели, отказывались воспринимать ее всерьез, ставя под угрозу и жучилинскую репутацию.

В Москве они однажды ходили на важный обед для партийной верхушки, и, пока Рая стояла на коленках на стуле за богато сервированным столом, почти касаясь подбородком тарелки, один очень важный и серьезный человек, в военной форме и сапогах, поигрывая серебряным портсигаром, пригласил Жучилина на конфиденциальный разговор на балкон. Оказалось, что партийные товарищи не одобряют жучилинский выбор, полный коммунистического благородства и сострадания, но в этот крайне тяжелый период партии нужны физически крепкие, волевые кадры, а иждивенческое положение, пусть и инвалида с детства, ныне недопустимо. Жучилин нервничал, расстраивался, сально улыбался и кивал, слишком часто стряхивая пепел с папиросы. Одного вскользь брошенного намека на «буржуазные игрушки» было достаточно, чтобы оценить всю безнадежность ситуации.

С другой стороны, думал Жучилин, для официальной любовницы, компаньона, при его образе жизни, эта живая кукла действительно мелковата и несолидна, действительно, в глазах окружающих выглядит весьма неполноценно – инвалид как-никак.

Из Москвы они уехали на европейский север России, туда, где уже тяжелела сумерками полярная ночь. Командировка вышла неудачной, улов составил почти ничего, и первой же ночью Жучилин таки напился, скорее всего от холода, одиночества и предвкушения собственной подлости. Избавиться от Раи он думал сперва гуманным путем, пристроив в какой-то черной далекой деревне, куда ездил бы потом в гости, с подарками и продуктами, но ситуация вырисовывалась слишком щекотливой, «буржуазная игрушка» – это чересчур серьезное обвинение, не оставляющее никакой площади для маневров и увиливания. Потому, проснувшись на рассвете, Федор Иванович забрал Раины документы, тихонько позавтракал и скрылся в неизвестном направлении, оставив девчонку в гостинице.

Примерно две недели она скиталась по дремучему, в лишайниках и мхах северному лесу, питаясь черникой, сушеными грибами и запеченной до твердости грецкого ореха мелкой картошкой, которую высыпали ей в истрепавшийся серый подол в какой-то приморской захудалой деревушке. Тут вокруг были гиблые места и страшные люди, убираться от которых нужно было куда подальше. Прождав Федора Ивановича три дня и две ночи на деревянных, рассохшихся гостиничных ступеньках, Рая пошла клянчить еду на базар, там в полусознательном состоянии увязалась за какими-то здоровенными мужиками в сапогах, которые взяли ее с собой в пропахшую рыбой лодку и по поймам и затокам вывезли в открытое море – бело-розовое, мелкое, с торчащими до горизонта валунами, оно и на море похоже не было. Потом, на берегу в густом кустарнике, накормили ухой с водкой, и, как стало темнеть, Рая зачем-то от них сбежала, а вернувшись под утро, не застала уже никого, лишь теплый след от кострища. Вдоль берега шла тропа, она должна была рано или поздно куда-то привести. На море были сильные отливы, и Рая бродила по твердому влажному песку, склоняясь над лужицами то тут, то там, в надежде найти что-то интересное, но водный мир был так же скуп и холоден, как все остальное, доступное вокруг. Однажды Рая видела медведицу и двух медвежат, спокойно пересекающих тропу, и ей сделалось до слез обидно, что ее собственная медведица сейчас неизвестно где и нет никого, за кем можно вот так впритирочку идти уверенным шагом по этому неприветливому лесу. С моря часто дул ледяной ветер, а за покрученными низкими соснами и шелковистой травой начинались страшные дебри, мертвые ели зависали на темно-зеленых лапах других елей, как высушенные селедочные скелеты, на ветвях страшно болтался серый лишайник, похожий на куски оторванной седой бороды, белые, с обглоданной корой коряги напоминали оброненные запутанные рога каких-то чудовищ.

По утрам вокруг была изморозь, и сильно болело горло, в носу крутило, губы покрылись язвами, и холод не выкашливался больше, собираясь там, внутри, страшной тяжелой мокротой. Одним солнечным морозным утром Рая проснулась и поняла, что сегодня умрет.

В бело-розовое гладкое море мягким клином уходил мыс, верст 12 ходу, где из-за деревьев в чистое морозное небо вился бледной ящеркой дымок. Туда Рая и пошла.

Деревня стояла не на берегу моря, а чуть выше по реке. Тут собиралась на нерест рыба, и когда-то селянам жилось очень хорошо, но в войну, а затем в репрессии осетры и форель словно обиделись на все происходящее, и численность их уменьшилась во много раз, сведя и без того трудное существование села с кое-как состряпанным колхозом, к промозглым и холодным будням. Многих тут, привыкших ходить и жить самостоятельно, брать от природы необходимый для выживания минимум, уважая и понимая все остальное, – забрали в неизвестном направлении, а другим какими-то варварскими наскоками пытались навязать переиначенный быт, обещая невесть что. В итоге люди лишились даже не своего, которого и так не было, а деликатных, малочисленных и потому бесценных щедрот скупой северной природы. Как и везде, тут царили голод, лень и отупение.

Падая и задыхаясь, с черными мошками, по-ярмарочному крутящимися перед глазами, Рая выбралась на поросший мелкой травкой холм, отделяющий деревню. По крутым берегам были раскиданы черные хибарки: крошечные, в одну комнатушку, с запыленными кривенькими окошками, местами забитыми трухлявой доской, без заборов, с дворами, где кроме жидкой травы ничего не росло и валялись надломленные корыта и гнилые лодки. Воздух сделался совсем разреженным, и черные точки соединились нитками, завращались чуть медленнее, но потом выросли, сделавшись почти махровыми. Добравшись до первого двора, она упала, улыбаясь в бреду, прямо на гладкое деревянное корыто, выполированное водой до нежнейшей гладкости, теплого, как всякое старое хорошее дерево, ставшее под ее щекой твердым мотком шелка.

Мария Ильинична работала в конторе, сидела там в тепле, на добротном деревянном стуле, за большим столом, в почтенной тишине, и вела четыре гроссбуха, чем страшно гордилась, получала жалование деньгами, а еще продуктовые пайки в мешочках. Она была небольшого роста, с тонкой костью, искривившейся, как ивовые ветви, не выдержав нагрузки тяжелой многоплодной беременности и веса двух здоровых малышей, растущих изо дня в день, с толстыми складчатыми ножками, тугими белыми пузиками, выпирающими из-под коротких рубашечек. Мария Ильинична ходила быстро, чуть подавшись вперед, отчего заостренное, невыразительное лицо с тонкими губами и почти без бровей напоминало мышиную мордочку. Из-под серого тулупа с обрезанными рукавами торчали худенькие ручки с холодными бескровными пальцами, под длинной серой юбкой, развевающейся от быстрого шага, семенили тонкие сухие ножки в галошах на два размера больше. Сыновья были совсем не похожи на нее – все молочно-розовые, голубоглазые, с пухлыми ртами. С ними было больше всего проблем, потому что родственников у Марии Ильиничны не имелось в принципе, а оставлять детей было не с кем, покидать контору тоже было нельзя – и они сидели в избушке сами, посаженные за импровизированной косо слепленной изгородью в углу, которую периодически прорывали, пускаясь в травматичные странствования по дому. Марию Ильиничну тут не особо любили, и в самом начале, когда завязалась работа в конторе, люди, вызвавшиеся посидеть с малышами, скорее всего, подсыпали им в кашу какой-то отравы, потому что неделю их рвало чем-то черно-желтым, и четыре дня оба находились между жизнью и смертью, но неведомо откуда взявшийся богатырский дух победил, и дети ожили.