В обеденный перерыв, как обычно, Мария Ильинична бежала домой, чтобы накормить сыновей и укрепить изгородь, и чуть не споткнулась о ребенка с худой спиной, туго обтянутой плотной серой тканью старомодного добротного платья с жемчужными пуговками. Она присела, словно принюхиваясь, тут же огляделась по сторонам, стараясь угадать схему неожиданной диверсии, но, так ничего и не придумав, попыталась перевернуть девочку. Времени было в обрез, потому Мария Ильинична через минуту помчалась в дом, сделала все необходимое там, вытерла свежие лужицы, оставленные внутри загона, потом, не выпуская из рук таза с водой, спотыкаясь, путаясь в юбке, выбежала во двор, снова присела возле девочки, перевернула ее, отлепив от корыта, брызнула в лицо водой, потом смочила ей губы, потом присела, взвалила себе на плечо и потащила в дом. Там оставила прямо на полу, подбросила в печку дров и убежала. Все это время выражение ее блеклого лица оставалось неизменным – спокойно отрешенным, не выражающим абсолютно ничего.

Когда Рая очнулась, был вечер и было тепло, горела сальная свеча на столе, и, похожая на иконописную деву Марию с двумя младенцами, Мария Ильинична говорила тихо и без выражения:

– Ты будешь жить у меня до весны, я женщина одинокая, все делаю сама, и ты будешь мне помогать, выполнять то, что я поручу тебе, а я тебя буду кормить за это, с одного стола, что дети мои едят, у меня в погребах есть и крупа, и сушеные ягоды, и грибы, до лета с избытком хватит. Раз в неделю я ухожу в море за рыбой, из тебя там помощник никудышный будет, потому останешься дома за порядком следить, а рыбы я много привожу, спать будешь пока в сарае, там тепло, как мороз ударит – тут на полу постелю тебе, но пока не очень холодно – поживешь в сарае, я скажу, где взять свежей соломы, там одна стена от печурки идет, так что вообще всегда тепло, можно было бы и там спать даже в мороз сильный, но стены и крыша прохудились. Тулупчик потом дам, как совсем холодно станет, одеяло еще дам, да, так звать-то тебя как?

Раззнакомившись как следует с новой помощницей, Мария Ильинична вынесла собственные выводы (неутешительные для Раиной самооценки) и записала девочку, предусмотрительно на много лет младше, чем было ей на самом деле, в свою амбарную книгу, с волшебной простотой преодолев многоуровневый барьер регистрационных официозов – по ее версии, ребенок-сирота, с легкой степенью дебилизма, бежал из сиротского дома, чье название и даже город вспомнить не может, занимался попрошайничеством, пока не прибыл пешим ходом в далекую поморскую деревню и не был взят на воспитание Марией Ильиничной лично, предварительно завалив медицинское освидетельствование на предмет вменяемости и пригодности для обучения в государственном интернате.

Буквально на следующий день выпал снег, и прижимая к груди две твердых теплых детских головы, сидя на домотканом коврике возле печки, Рая думала, что Жучилин, несмотря на всю его подлость, все-таки был прав, и у каждого человека есть свой ангел-хранитель. С близнецами особой возни не было – они были уже приучены к самостоятельности, и на них требовалось только смотреть, чтобы не напортили чего. А Мария Ильинична научила Раю ремонтировать и плести рыбацкие сети. Девчонка садилась на высокое деревянное кресло, так что ноги висели в воздухе, рядом на столике трещала и дымилась сальная свеча, а ее ловкие тонкие пальчики, будто живя своей собственной жизнью, крутились и извивались, мелко пощипывая, в огромном свалянном буром мотке, которому, казалось, не было ни конца, ни края, который, поглотив нижнюю часть ее тела, стелился вниз на пол, уходя буграми и комками куда-то в темноту. К вечеру обволакивающая печная жара становилась особо плотной, невидимые языки и волны словно укреплялись, твердели и укачивали ее, так что к приходу Марии Ильиничны Рая все чаще дремала – разрумянившаяся, ровно и глубоко дыша. С выходами на улицу было все довольно просто, ведь у Марии Ильиничны не имелось запасных калош, потому даже во двор она Раю не выпускала, там не переставая дул шквальный ветер, и мела поземка, и, вообще, делать было особо нечего.

В выходные дни они садились вместе за какую-нибудь монотонную работу, Мария Ильинична скупо рассказывала про фронт и про погибшего мужа, надеясь, из бескорыстного женского любопытства, что девчонка в ответ хоть что-то вспомнит о себе, но та молчала. Молчала про пахнущую цветочным мылом комнату мамы Нади, про круглые коробки с мотками шерсти, про рулоны плотного, скользкого атласа, в который так хорошо было бы зарыться лицом, про окно со страшным садом за ним, которое снилось ей почти каждую ночь. Эти воспоминания виделись ей чем-то вроде драгоценного ломтя хлеба, спрятанного за пазуху, который невозможно описать какими-либо словами.

Когда стало совсем холодно и за сизым рассветом, с треском продавливающим синие густые сумерки, следовал совсем короткий, холодный и пасмурный день, к ним в гости зачастил Платон Максимыч, сосед, из недораскулаченных староверов, который всю войну просидел в бункере у себя под домом и страшно гордился этим, и не боялся никого. С Марией Ильиничной у них была одна в некотором роде смутная история, оставшаяся без какого-либо продолжения, но оставившая их обоих в состоянии приязной недовысказанности, острой, суетливой симпатии. Кроме Марии Ильиничны, про бункер не знал никто, ей было лестно, что, несмотря на партийный чин и номенклатурную должность, Платон Максимыч доверяет ей до такой степени, ведь за все за это ему светил расстрел.

За много лет бункер, помимо обжитой, центральной части, разросся многочисленными ответвлениями, не нашедшими выхода на свет тупиковыми коридорами, где ходить было опасно – если гасла сама по себе свеча, то, стало быть, забились или завалились вентиляционные отверстия, и можно было бы там упасть и умереть, не чувствуя ничего. «Да сколько раз так со мной было – что вроде и ничего все, ясность мысли такая… А тело вдруг не держит, и я на четвереньках, да еще словно споря с собой, удирал оттуда». В свои лучшие годы он зачем-то ушел под землю, и потому так и не встретился с той, которая родила бы ему детей и была бы потом, скорее всего, расстреляна как сообщница врага народа, потому что девушки нравились ему только себе под стать – что не промолчат, с железными принципами. И тяжелое дыхание, обнаженный торс с редкой курчавостью, пот на еще гладком лице, где оскал физической тяжести выполняемой работы переходил в сладострастие – все это было у него там, внизу, в одиночестве. Он думал, что когда построит свой подземный домище, то сможет привести туда жену и родить детей, а они, в свою очередь, родят там своих детей, и целые поколения будет жить под землей, в согласии со своим собственным режимом и духовными ценностями. С годами, правда, изнуренный двойственной жизнью, в повседневности все-таки ставший грубым пролетарием, Платон Максимыч чувствовал, что сходит с дистанции, слепнет, теряя из виду свою путеводную звезду, и ночами, столько лет длящимися для него сном по три часа, роет и гребет неизвестно зачем и с какой целью, стихийно и от безысходности. С годами, полными бессонницы, он действительно почти ослеп, и когда начались совсем уж смутные времена, ушел под землю, растворился там один, исчез, как и планировал. Там он быстро постарел и округлился – кожа стала вдруг белой и нежной, натянулась, как при водянке, волосы от нехватки какого-то витамина почти все выпали, а те, что остались, он не стриг, и в момент знакомства с Марией Ильиничной он явил ей себя, в кромешной тьме заваленного старого погреба, одутловатым, неповоротливым, будто слепленным из сахарной глазури купидоном. Она не видела его, и, ощутив, как мягкая, гладкая, прохладная, словно атласная, рука легла ей на щеку, не отшатнулась и не вздрогнула. Так и началось их знакомство. Потом он выступил на свет – сгорбленный, с сузившимися, запавшими черными глазками, виновато ссутулившийся, сложив в замок опущенные руки, прикрывая пах в обвислых грязных брюках.