Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видишь, мама, — прошептала Золушка на ухо Олимпии, — я ведь говорила тебе, что приведу ее и нарядной, и веселой!
XIV
За десертом Тьерре положительно влюбился в Эвелину. На ее лице было выражение, которого он еще не видел, какое-то подавленное страдание затуманивало ее обычно столь дерзкий взгляд. Эвелина, со своей стороны, думала о похвалах по адресу Тьерре, высказанных ее отцом, и, несмотря на то, что, из духа противоречия, ей все больше хотелось хулить его вслух, в глубине души ей нравилось видеть у своих ног столь достойного человека. Это льстило ее самолюбию. Она хорошо знала, как справедлив и проницателен ее отец, она знала также, что, при всей своей благожелательности и великодушии, он не был слеп и не дарил своим уважением и доверием кого попало.
И она окончательно решила увлечь Тьерре. Но как это сделать? Более чувствительная к критике, чем к упрекам, она ни за что на свете не хотела бы услышать еще раз те неприятные замечания, которые, по ее мнению, позволил себе отец. Следовательно, надо было занимать и мучить Тьерре неприметно для других. «Ага! — подумала она. — Я еще не пыталась заставить его ревновать, а ведь это так просто. Разве мой двоюродный братец не годится хотя бы для этой цели?»
Опять пошел дождь, да и стемнело, так как дни стали короче. Все перешли в гостиную.
Эвелина, ласковая с отцом, чуть не приторно-сладкая с Олимпией, веселая с Малюткой, стала нежна к Амедею. Изображая или на самом деле испытывая усилившуюся головную боль, она томно раскинулась в кресле, попросила его дать ей под ноги подушку, сходить за нюхательными солями, отодвинуть подальше корзинку с цветами, капнуть ей на лоб эфира и, завладев им таким образом, заставляя его оказывать ей все эти маленькие знаки внимания, громко обращаясь к нему на ты, по-братски называя его милым Амедеем, своим самым внимательным, самым верным другом, она удерживала его около себя более часа; она говорила шепотом, словно они были наедине, всякую ерунду, которую вполне могла бы сказать громко, — словом, прикидывалась больной девочкой, особенно со своим другом детства, подлинным сердечным другом, рядом с которым случайным друзьям и поклонникам вроде Тьерре нечего и надеяться привлечь ее внимание, если только они не приложат к этому много больше усилий, чем до сих пор.
Тьерре увидел ее новый маневр и разгадал его лишь наполовину. Разыгрывая перед Флавьеном донжуана, он почти всегда шутил и иногда приукрашивал свои поступки. На самом же деле он обладал изрядной долей скромности и неверия в себя, которые есть у всякого умного человека.
«Вполне возможно, что она хочет растревожить или испытать меня, — думал он. — Но, пожалуй, и я за эти дни помог ей растревожить или испытать господина Амедея. Он очень мил; быть может, он предназначен ей в мужья, без сомнения, он весьма влюблен в нее. Что ж, вероятно, я послужил средством к их сближению, и теперь они мирятся у меня на глазах. Займемся Натали; надо доказать Эвелине, что мы умеем жить и, если нужно, обращать все в шутку».
Он подошел к Олимпии и Дютертру, которые сидели рядом, и, обращаясь к ним обоим, сказал:
— Мне хотелось бы, совершенно секретно, чтобы об этом ничего не было известно, попросить кое о чем мадемуазель Натали. Я знаю, что она пишет прекрасные стихи, и сгораю от желания послушать их. Если б она захотела прочесть мне хотя бы четыре строчки, я написал бы ей четыреста, которые ей не обязательно ни слушать, ни читать, и мы были бы квиты.
Он говорил достаточно внятно, чтобы все это услыхала сидевшая поблизости Натали; однако она не пошевелилась и сделала вид, что не слышит.
— Натали действительно пишет прекрасные стихи, — сказала госпожа Дютертр, — но она держит их в тайне; вы совершите чудо, если вырвете у нее эти четыре строчки. Я, например, хотела бы, чтобы вам это удалось, тогда и я воспользуюсь случаем и тоже услышу их. Однако если она захочет прочесть их только вам, мы не будем назойливыми и не станем мешать.
Натали встала и подошла к столику, у которого работала госпожа Дютертр.
— Я вижу, что господин Тьерре умирает от желания прочесть вам поэму в четыреста строк, а вы умираете от желания ее послушать. Если с моей стороны нужно только четыре строчки, чтобы удовлетворить вас обоих, я согласна их написать. Но задайте мне какие-нибудь рифмы, так как я сейчас абсолютно ничего не помню.
Это был наиболее естественный и приличный выход из положения. Господин Дютертр, всегда готовый приветствовать столь редкие у Натали минуты хорошего расположения духа, сам предложил четыре рифмы, добавив, что еще четыре даст Олимпия, а Тьерре завершит дюжину.
— Это еще не все, — заявила Натали, — мне надо подсказать сюжет, а я сама решу, трактовать его серьезно или шутя.
Эвелина прислушалась; она решила, что Тьерре предложит какой-нибудь сюжет, относящийся к ней. Но нет: так же мало желавший льстить Эвелине, как и принимать всерьез таланты Натали, он предложил параллель между Крезом античным и современным — грумом Пюи-Вердона. Натали мгновенно сочинила остроумные стихи, более насмешливые, чем веселые, но очень ловко подобранные к заданным рифмам. Тьерре поздравил ее с удачей и на те же рифмы и тот же сюжет написал стихотворение в двенадцать строк, не уступавшее в искусстве версификации произведению Натали. Госпожа Дютертр предложила более возвышенный сюжет, чтобы Натали могла блеснуть серьезной гранью своего таланта, и с мягкой настойчивостью поборола мнимую лень падчерицы, которая отлично вышла из положения и, более чувствительная к своему небольшому успеху, чем хотела бы сознаться, в конце концов дала себя уговорить и прочла несколько своих лучших вещей. Тьерре счел их тем, чем они и были в действительности, — плодом холодного ума; но он мог, не солгав, похвалить их форму, которая была и законченной, и искусной. Дютертр, видя или полагая, что его дочь сегодня более расположена к его жене, вернулся к отправной точке, надеясь всех развлечь. Соревнуясь в импровизации с Натали, Тьерре играючи написал прелестные безделки, она, в свою очередь, не отставала от него и
