ведь их надо разлучить любой ценой, хотя бы на несколько месяцев, и дать моей больной бедняжке выздороветь! Боже мой! Боже ты мой! Значит, я совершил преступление, женившись в полном расцвете сил, с абсолютной искренностью в душе! Свидетель бог, я не думал переступать ни божеские, ни человеческие законы, нарушать священную гармонию природы и высочайшие семейные узы, подарив своему сердцу несравненную подругу и безупречную мать своим детям. Да, я любил ее страстно, но почему я должен из-за этого краснеть? Нет ничего более высокого, более святого, чем любовь, освященная клятвой в вечной верности. Но, клянусь честью моей первой жены, если бы я не считал, что даю достойную замену для своих дочерей, сделав Олимпию их второй матерью, я подавил бы, растоптал свою страсть. Почему же какое-то проклятье сопутствует самому законному счастью и самому честному поступку в моей жизни?

Амедей сидел в глубоком кресле, уставясь в землю: он слушал Дютертра с благоговейной печалью; Дютертр же, стоя у приоткрытого окна, возводил к звездам свой благородный взор, затуманенный слезами.

Наконец, после минутного молчания, Амедей сказал:

— Послушайте, дядюшка, решение вопроса, которое вы ищете, по-моему нашла Натали. Она хочет ехать за вами в Париж. Стоит ей увидеть свет и начать командовать не домом — она на это неспособна, а салоном, — и ее тщеславие будет удовлетворено, а высокомерная скука рассеется. Если она не выйдет замуж в течение этого года, она вернется сюда на каникулы вместе с вами, и независимо от того, будет ли она с тетушкой в хороших отношениях или в плохих, Олимпия успеет выздороветь.

— Блестящая мысль, — подхватил Дютертр, — и если она этого хочет, как жаль, что она об этом не сказала сегодня, когда я вызывал ее на откровенность; это был бы выход для всех нас… Завтра же я все устрою; надеюсь, она будет удовлетворена, и это заставит ее пощадить мою жену и мой покой до нашего отъезда.

— Но вам все же придется встретиться с некоторыми трудностями, не забывайте об этом. Эвелина будет завидовать старшей сестре и захочет поехать вместе с ней; ведь она тоже начинает мечтать о Париже.

— Я не могу взять с собой Эвелину, она слишком сумасбродна. Я не смогу сопровождать ее в Булонский лес, где она захочет блеснуть своим уменьем укрощать лошадей; она поедет туда с лакеем в то время, как я буду занят делами или задержусь в палате и меньше всего буду думать о ее возможных выходках. Она не пожелает остерегаться и погубит свою репутацию, или ее сочтут легкомысленной и эксцентричной. Все это хорошо здесь, где всем знаком ее невинный образ жизни и приязнь, которую питают ко мне, окружают ее благосклонностью. Но в другом месте… это невозможно! Придется как-нибудь обойти препятствие: Натали поедет сначала на месяц — скажем, для того, чтобы привести в порядок некоторые дела по материнскому наследству, связанные с ее предстоящим совершеннолетием. Она останется в Париже под различными предлогами; в крайнем случае мы охладим нетерпение Эвелины обещаниями. К тому же Эвелина — девочка добрая, и когда на нее не будет влиять Натали, она снова станет очень милой.

— В добрый час! — воскликнул Амедей. — Но что вы там будете делать с Натали? Девушка в двадцать лет, которая очень хороша собой и тщеславна, хотя и не кокетлива, разве она может и должна жить одна? Ведь ей поневоле придется быть одной целый день из-за вашей занятости.

— Я вызову из Пуату свою старшую сестру; она охотно повидает Париж и будет жить вместе с нами. Она станет присматривать за Натали; это тихая, добрая и неглупая женщина.

— Мадемуазель Элиза Дютертр — прекрасная женщина, однако Натали ее ненавидит.

— Как? Ее тоже? Бедную старую деву, без претензий, не имевшую успеха даже в прошлом?

— Когда ваша сестра приезжает сюда, она позволяет себе считать ваших дочерей несколько избалованными, и это возмущает Натали.

— Стало быть, она будет ненавидеть и мучить мою бедную сестру так же, как мою жену? Ну, ничего. Элиза — женщина спокойная, твердая и сумеет дать ей отпор. Можешь быть уверен, пребывание в Париже не поможет осуществиться мечтам Натали о блеске и славе. Это не входит в мои намерения. У нее не будет салона, она станет жить в уединении, хочет она этого или нет. Я сам не люблю света и никогда не понимал, как можно посвящать жизнь пустой болтовне. Вдобавок тебе надо узнать одну вещь: мое состояние, великолепное на вид, так как в нем, наряду со щедростью, царствует порядок, обеспечено ничуть не больше, чем любое другое. Много лет назад я поручился за очень близкого друга, который потерял свое состояние и восстановил его благодаря мне. Но он умер в Америке, не возвратив мне своего долга и не вернув мне моего поручительства. Это достойнейший Мэрри, мой свойственник, посылавший тебе когда-то из Мексики и Бразилии таких красивых бабочек. Если его компаньоны, являющиеся его наследниками, окажутся глупыми или недобросовестными, эта ужасная подпись, которую я тщетно требую обратно, может вынудить меня продать часть моего недвижимого имущества или отдать значительные суммы, которых у меня нет. Таким образом, несмотря на наше с тобой благоразумие, я могу со дня на день оказаться в затруднительном положении, как это может случиться с кем угодно, и тогда буду хоть и не разорен, но весьма стеснен в средствах. Учитывая это положение, я счел нужным если не уменьшить расходы, то по крайней мере не увеличивать их. Я уже совсем было собрался купить чудесный особняк на Елисейских полях, чтобы моя семья могла чаще и дольше бывать в Париже в эти годы моих длительных изгнаний, но побоялся поступить неосторожно и удовольствовался небольшой наемной квартирой, где я принимаю только мужчин, серьезных людей. Поэтому моя дочь, живя со мной, не сможет быть хозяйкой салона и не получит свиты остроумцев. Как бы она ни презирала мои буржуазные взгляды на этот счет, ей придется смириться с буржуазным существованием — маленькое наказание, которое она заслужила и на которое сама напросилась. Только бы оно оказалось для нее целебным и научило ценить домашний очаг, откуда она сама себя изгоняет, — и тогда ее возвращение впоследствии будут приветствовать, как возвращение блудного сына.

Решив, что это будет наилучшим исходом, дядюшка и племянник расстались.

На следующий день Дютертр объявил старшей дочери о принятом им решении, не сообщив ей, однако, о своем проекте вызвать в Париж старую мадемуазель Дютертр и о намеченном им плане вести жизнь уединенную и экономную, ибо он