Пришлось рассчитаться с извозчиком и двинуться дальше пешком, расталкивая зевак локтями. После сытного обеда меня больше не качало от усталости, но очень скоро толпа уплотнилась до такой степени, что дальше не удавалось прорваться даже силой. Людям было попросту некуда отступать с моего пути.

К тому же впереди замелькали мундиры лейб-гвардии. Как оказалось, через оцепление на площадь запускали исключительно по официальным приглашениям. Ближе мне было не подобраться.

Ерунда! К этому времени я уже успел заметить, что крыши выходивших к лекторию домов просто кишмя кишат не побоявшимися забраться туда зеваками. У пожарных лестниц дежурили констебли, но вниз полицейские никого не гнали, прекрасно осознавая всю абсурдность этого воистину сизифова труда.

Когда один из стражей порядка отвлекся на разгоревшуюся неподалеку свару, я быстро подпрыгнул и ухватился за нижнюю перекладину лестницы. С моим новым ростом это не составило никакого труда. Снизу засвистели, но преследовать меня констебль не стал.

Да и с чего бы? На крыше и без меня оказалось не протолкнуться от забравшихся туда людей. Суетились и ссорились из-за лучших мест мальчишки, строчили что-то в блокнотах газетчики, поглядывали в театральные бинокли степенно восседавшие на коньке старички.

Хватало и полицейских в штатском. Узнать их было несложно – если всех интересовало грядущее действо, то сыщики в сторону площади даже не смотрели и наблюдали исключительно за оккупировавшими крышу зеваками.

Прямо напротив центрального входа лектория были установлены ряды деревянных скамей для самых почетных гостей, остальные стояли плечом к плечу, локоть к локтю, словно набитая в бочку сельдь. С трибуны уже вещал какой-то докладчик; электрические громкоговорители усиливали его голос, но до нас доносился лишь неразборчивый гул. Было слишком далеко.

Тут и там на площади выставили заграждения и броневики лейб-гвардии. Ни проехать, ни пройти напрямик к лекторию не было никакой возможности – оставленный свободным проход шел к воротам замысловатым зигзагом.

Сам лекторий… впечатлял. Высоченное строение доминировало над округой подобно древнему храму, да храмом оно и являлось. Храмом знаний. Две высоченные железные мачты рвались к небесам, надраенные медные шары на их концах ослепительно сияли в солнечных лучах. Но генератор Теслы пока не включили, и электрические разряды, знакомые мне по старым фотоснимкам, еще не сверкали в высоте.

Я снял берет и вытер им вспотевший лоб – зависшее в безоблачном небе солнце припекало изо всех своих немалых сил. Как-то вдруг стало ясно, что я заявился на крышу совершенно неподготовленным, пришлось лезть за деньгами.

Купить у одного из газетчиков несколько листов из блокнота и половинку карандаша удалось без особого торга, а вот на мальчишек моя нынешняя хмурая физиономия никакого впечатления не произвела. За свернутую из газеты шляпу пришлось отдать пятерку, а каждый из петушков на палочке обошелся во франк. Франк за кусок растопленного сахара! Грабеж среди белого дня!

Но больше всех нажился на мне один из стариков, который запросил за свой растрескавшийся театральный бинокль ни много ни мало сотню франков!

– Смотри, морячок! – сухонько рассмеялся он. – Это же слоновая кость!

Я просто выгреб из кармана остававшиеся там банкноты.

– Все что есть.

Старик пересчитал деньги, немного поколебался, но все же вручил мне бинокль. Толкаться на коньке крыши я не стал и забрался на сложенную из кирпича дымовую трубу, высокую и закопченную. Заложил там ногу на ногу, сунул в рот леденец на палочке и принялся зарисовывать фигуру профессора Берлигера осторожными штрихами, так, чтобы грифель карандаша не прорывал тонкие листы.

Профессора я нарисовал во всех подробностях в добром десятке ракурсов, затем пришел черед Густава Гольца и его охранников. Особо необходимости в этом не было, просто решил отвлечься от тягостного ожидания.

Время подбиралось к половине двенадцатого, но, судя по всему, ее императорское величество еще не почтила лекторий своим присутствием.

И не почтит, если Бастиан Моран сработает как надо. Заговорщиков тихо арестуют, но профессор Берлигер выйдет сухим из воды, и рано или поздно я отыщу его и расспрошу. Таков был мой план.

И он отправился псу под хвост! Сначала над площадью принялись кружить аэропланы – летающие этажерки, как метко обозвал их кто-то из газетчиков, затем к лекторию снизились три дирижабля с символикой лейб-гвардии. Следом прилетел еще один – заметно больше остальных и в геральдической расцветке императорской фамилии.

На крыше лектория замелькали люди, их парадные карабины засверкали отблесками примкнутых к стволам штыков. Императорский дирижабль снизился до минимума, а потом от гондолы отделилась и начала спускаться на тросах небольшая кабина.

Всех подробностей разглядеть не получилось, но люди кругом так и зашумели. Прибыла императрица. Прямиком в лапы заговорщиков. О-хо-хо…

Какое-то время ничего не происходило, и я весь извертелся на трубе, затем толпа на площади загудела, и блиставший медью труб военный оркестр начал играть государственный гимн. На ступенях лектория появилась императрица Анна.

Невысокая, бледная, худощавая.

Внешне она особого впечатления не производила, но я буквально физически ощущал бившуюся внутри ее величества силу. Силу, которая могла смести все кругом. Все и всех.

И голос. Когда императрица начала произносить речь, в электрических громкоговорителях отпала всякая нужда. Я прекрасно слышал каждое ее слово. Речь будто звучала прямо у меня в голове. И не только у меня – шум на выходивших к площади улицах моментально умолк; прекратили свистеть и улюлюкать даже фрондирующие студенты.

А потом императрица перерезала алую ленту, и медные шары на мачтах окутали всполохи электрических разрядов. И тотчас толпа разразилась криками, свистом и приветственными возгласами. А вот у меня по спине так и побежали мурашки.

Электричество, чтоб его…

Ее величество скрылась внутри, кто-то из президиума последовал за ней, а на трибуну поднялся очередной докладчик, но он даже не пытался перекричать гомон толпы, просто стоял и ждал, пока утихнет шум.

Я беззвучно выругался, и тут же уплотнившийся воздух сбил меня с дымовой трубы, протащил по черепице, принялся жалить заполонившим пространство электричеством. В голове ударил колокол и зазвучали слова. Своей силой они словно призрачным молотком сокрушали мой череп изнутри.

Да! Слова!

Слова непонятные и вместе с тем удивительно знакомые. Острые как бритва, они кромсали душу и пробуждали в ней что-то давным-давно позабытое. Растаптывали и распинали. Кто-то вбивал мне в голову знание, как плотник вбивает в доски гвозди-двадцатки, и с каждым словом, с каждой новой фразой душу переполняли горечь и печаль. Из глаз потекли слезы; возможно, я бы даже спрыгнул с крыши, но попросту не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.