И, возможно, самое главное – все большее число людей начинают по-другому относиться к типичному англосаксонскому обвинению, когда говорится, что у человека «слишком много воображения». Они постепенно приходят к пониманию, что воображения не может быть «слишком много», а утверждающие обратное недооценивают внутренние ресурсы человека и силу его разума. Даже не будучи знакомыми с идеями Колриджа, они соглашаются с его разграничением фантазии и творческого воображения. Они осознают, что даже фантазии и мечты могут быть ценными и ими ни в коем случае нельзя пренебрегать, а тем более отвергать их.

Воображение не является лишь уделом художников. Совсем наоборот, оно может – а в идеале должно – быть неотъемлемой частью нашей умственной деятельности, своего рода генератором, который питает энергией все другие функции и качества. Оно может присутствовать в зале заседаний и в аудитории, в личных отношениях и на работе, за столом переговоров и при создании произведения искусства. Оно может создавать не только красоту, но и смысл. Оно может обеспечивать, как считал Парацельс, нашу связь с божественным, или мистическим, миром. Оно позволит нам, возможно, впервые в жизни, увидеть последствия, результаты и отзвуки наших поступков, то есть помочь нам сформировать моральный контекст своей жизни. Использование воображения – это, в сущности, магический акт. поскольку при этом мы создаем новый мир. Использовать воображение – значит пробудить сознание.

Совершенно очевидно, что некоторые положения предыдущей главы – да и книги в целом – могут получить ярлык «психоаналитической болтовни Нового Века». Это одна из поверхностных, но удобных и всеобъемлющих фраз, при помощи которых высокомерные ученые мужи, критики и комментаторы с легкостью отметают все, что угрожает их скептическому рационализму, – даже несмотря на то, что от них требуется сознательное проявление невежества, чтобы приписать философии Нового Века древний призыв к человеку «познать самого себя».

Нет нужды говорить о массовом проявлении в сегодняшнем обществе глупости, доверчивости, принятия желаемого за действительное и нелепого жаргона, в результате чего и возник термин «психоаналитическая болтовня». Как мы уже отмечали выше, в наше время существует огромное количество культов, дисциплин и методик, предлагающих ложные выходы из кризиса смысла, который возник в результате фрагментации знания. Они цинично эксплуатируют усиливающееся стремление человека найти нечто достойное веры. И, несмотря на благие намерения, путаница в головах людей никуда не исчезла.

Для того чтобы отличить действительно ценное от красивой подделки, но в то же время «не выплеснуть с водой и ребенка», требуется определенная доля разума, интуиции, эрудиции и тщательного анализа. Немногие из тех, кто формирует общественное мнение, обладают этими качествами. И прежде чем эти люди кинутся в атаку с криками «Ату!», неплохо было бы вспомнить об одном аспекте заключенного Фаустом договора, о котором не говорилось раньше.

Впервые появившись на страницах драматической поэмы Гете, Мефистофель представляет себя Фаусту как дух отрицания. Но это не совсем то отрицание, каким мы его привыкли понимать. Из последующих слов и поступков Мефистофеля становится ясно, что его отрицание представляет нечто большее, чем просто неприятие или отказ. Оно предполагает активную силу, которая ведет к разрушению вещей под ледяным дыханием демонического смеха.

В сущности, Мефистофель является воплощением «греха» «гордыни разума», который христианская традиция приписывала дьяволу, скрывавшемуся под другим именем – Люцифера. Для Гете «гордыня разума» означает нечто большее, чем может показаться читателю на первый взгляд. Гете подразумевает под этим понятием пучину нигилизма, когда человек не верит ни во что, за исключением собственного разума. Это надменная отстраненность от всего человеческого, от всего живого и трепетного – холодная отчужденность, бесстрастная и стерильная, как межзвездное пространство. Это высокомерный, циничный и издевательский смех, презрительный смех, замораживающий все, чего касается его дыхание. Ничто не может устоять против этого смеха. Любовь, честь, красота, искренность, честность, достоинство, благородство – все самое дорогое и самое человечное низводится этим смехом до уровня шутки. Даже такие чудовищные преступления, как Аушвиц, могут быть представлены в виде фарса. Этот смех отличается от так называемого «черного юмора», который намеренно пытается вызвать негодование и нередко содержит в себе конструктивный элемент сатиры. Этот смех служит отражением абсолютного и безнадежного безразличия, духовного и морального банкротства и отчаяния.

Именно с таким смехом обычно приклеивается ярлык «психоаналитической болтовни New Age» – как правило, комментаторами, которые сами верят лишь в ложные ценности, полученные из вторых рук, или не верят ни во что, за исключением собственного разума. Именно так высмеивается любая серьезная попытка самоанализа и познания себя. Любая попытка проникнуть в глубь вещей считается «законной мишенью» для насмешки и приносится в жертву на алтарь эгоцентричного разума.

Какими бы глупыми, легковерными и доверчивыми ни выглядели «ищущие New Age», сам процесс поисков заключает в себе нечто позитивное и достойное похвалы. В любом случае он указывает на стремление к знаниям, к изменению и совершенствованию. Он отражает жажду «чего-то лучшего». И хотя эта жажда может быть поверхностной, упрощенной и даже ложной, она все равно предпочтительнее самоуверенности и самодовольства, которые прячутся за заранее составленными предубеждениями и заменяют творчество презрительной ухмылкой. Древняя мудрость гласит, что сколько людей, столько и мнений. Но для того, чтобы составить собственное мнение, нужно обладать соответствующей информацией. Нужно хотя бы знать то, что берешься критиковать. Однако лишь немногие из насмешников обладают такими знаниями. А мнение несведущего человека вообще не следует принимать в расчет. Это всего лишь предрассудок.