Энакин замолчал, набивая трубку табаком. Ченка, наконец-то собравшись с мыслями от услышанного, поспешно залопотала:

— Эко, Энакин! Ты знал Закпой?

— Закпой?! Мой нарот каварил, что Закпой палыной охотник из рота Длиннохвостой Выдры. Мор был, помер он. Много лютей токта померло.

— Та нет же, нет! — вскочила Ченка. — Закпой жив! Я доська его. А вот, — показала на Улю, — внуська. Улька зовут.

— Как-то?! — Энакин открыл рот от удивления.

— Подождите! — вдруг перебил следователь. — Давайте по порядку. Потом разберётесь. Сначала вопросы я задам, а потом вы сами всё поймёте. А то, — он достал из кармана часы, — время поджимает, и мы, — загадочно посмотрел на окружающих, — так-с сказать, кое-кого ждём. Так же, Елизавета Ивановна?

Степенная дама, всё это время очень внимательно слушавшая собеседование, плавно качнула головой и располагающе выдохнула:

— Поскорее бы уж…

— Так вот, Энакин, — продолжил следователь. — Расскажи нам, что же произошло в ту ночь.

— Каварил уже.

— Ещё расскажи. Для нас.

— Латно, ещё каварить путу. Но патом, отнако, коняку наливай. Язык устал, нато горло мочи.

— Я налью, не переживай! — вдруг ответила степенная дама. Только рассказывай.

— Карашо, — улыбнулся Энакин и в предвкушении горячительного напитка заговорил быстро и убедительно: — Ночь тёмна пыла. Только звёзты. Моя чум спал. Отес огненный вота пил. Там, где люча ночуй. Русский тоже пил, все. Тот день праздник пыл. Люча Набоков кавори, Паска насыватся. Покрута плохо шла. Тунгус весной пелку промышлял. Как раз белка гон хотит, карашо бить. За день можно вот столько промышлять, — показал два раза по десять пальцев. — Мой тоже пил, но мало. Люча Набоков два раза наливай, потом нет. Говорит, мал ещё. Как мал? Мой тринадцать зим пережил. Отнако калава всё равно хворай. Лежи чум да помирай потихоньку. Ночью ухо слушай: сопаки говорят, олени хоркают. Нос дым чует, глаза тень витят. Мой выпегай из чум на улицу, от страха ноги не пегут. Том лючин гори. Там купец Набоков гуляй. И отес мой там тоже гори. Энакин таяк хватай, беги туши. Отнако нельзя туши, близко жарко! Энакин на реку беги, воду прыгай. Патом назат, избу хоти, вытаскивай Суркова. Патом, отнако, хотел отес вытаскивай, Набоков вытаскивай, приказчик вытаскивай, лючи вытаскивай. Огонь всё больше, высоко! Пламя на лапаз (здесь подразумевается склад) кинулось. Не успел отес вытаскивай. Крыша патай, всех дави. Смотрю, приказчик Сурков из лапаза пуснина Китай на улица. Потки, поняги: дынка, пелка, колонок, лиса, песец. Мой кричи: «Помогай, Амака, лючи спасай!» Он, отнако, втруг ружьё хватай и…

— Что и? — в нетерпении переспросил следователь, подталкивая споткнувшегося Энакина к истине.

— Приказчик стреляй меня. Вот тут, — эвенк встал, не стесняясь, задрал на боку рубаху и показал шрам в правом боку.

— Записали? — вполголоса спросил следователь у машинистки.

Секретарь кивнула головой: да. Тогда следователь переспросил Энакина ещё раз:

— Так ты подтверждаешь, что в тебя стрелял именно приказчик Сурков?

— Опижай не нато. Мой врать не путет.

— Хорошо-с, — следователь в нетерпении забегал по комнате, остановился и заглянул эвену в лицо. Так-с что же было дальше?

— Мой упал, польно пыло. Тумал, помирай сапсем. Приказчик тумай, мой мёртвый. Опять пуснину китай. Много китай, сапсем китай. А лючи не спасай. Энакин немного лежал, патом пашёл тайга, собак тихо зови, оленя зови. Два учуг лови, упегай. Люча смотри — меня нет. Стреляй, кричи: «Видеть путу, убивай путу!»

Энакин опять замолчал, по всей вероятности, переживая минуты прошлого. Следователь опять подтолкнул к продолжению разговора:

— Что дальше?

— Мой за Чёрный перевал хоти. Там свой род слет находи, раны лечи.

— И что же, почему ты к русским не пошёл, не сказал, что в тайге произошло убийство?

— К лючам не хоти, пойся. Тумай, стреляй путет приказчик.

— И сколько же лет ты боялся?

— Много. Отнако столько, сколько на руках пальцев, и ещё так, — тунгус загнул ещё семь пальцев.

— И что же, на месте пожара ты тоже так и не был?

Знаки н хитро посмотрел на следователя, блеснул глазами:

— Отнако, насяльник, плохо тумай, что мой сапсем трус. Мой хоти тута через пять дней. Тва брата со мной хоти. Отца ищи. Мой тумай, приказчик Сурков встречай, пулю посылай голову. Сапсем мой обителся.

— И что же было на месте преступления?

— Отнако только пожар и могила. Польше никто. Солнце сапсем слет кушай. Мой тута, сюта. Опа глаза смотри — никого нет. Ни оленя, ни приказчика. Пуснина тоже нет. Кута девался? Мой не знай. Как на крыльях улетай!

— Вот как-с! Интересно, господа! Очень интересно. Ну, я думаю, что кое-что начинает проясняться в этой запутанной истории, — потирая руки, довольно заулыбался следователь. — Теперь осталось только выслушать ещё одно важное лицо. Главное лицо! — посмотрел на часы. — Думаю-с, у нас ещё есть немного времени. Может, что-то около часа или чуть больше. — Крикнул в коридор: — Эй! Маслов! Проводи тунгусов во флигель. Дай им по стопке коньяку, да не много, чтоб не захмелели, да пообедать. Пусть поговорят вдоволь. Ну а мы, господа, — уже обращаясь к остальным, улыбнулся Уле, — для вас особое приглашение: не угодно ли отобедать у нас в гостинице? У нас хороший повар-китаец.

Дмитрий Иванович Набоков прибыл с опозданием на час: как и подобает известному сибирскому купцу: знай наших, не отрывай от дел важных по пустякам! Подъехал к крыльцу Управления уездной полиции в шикарной лакированной пролётке, на тройке сытых, норовистых жеребцов. На ногах кожаные, по колено, яловые сапоги. Одет в роскошный сафьяновый костюм. Под пиджаком белоснежная шёлковая косоворотка. На голове лихо заломленный на затылок картуз. На каждой руке по два золотых перстня. Лицо окантовано пышной бородкой. Глаза в прищур, сверкают молниями: не подходи, челядь, купец-золотопромышленник по улице едет!

Кучер остановил экипаж у самого крыльца. Ретивые лошади в нетерпении бьют копытами. Лёгкая пролетка кипит, трясётся. Только вдарь кнутом по сытым спинам, и полетит зело по широкой улице, сметая всё на своём пути!

Набоков с некоторым пренебрежением посмотрел на окна трехэтажного здания, важно поднялся, одёрнул пиджак и, не застёгивая пуговиц на округлившемся животе, довольно проворно спрыгнул на землю. Не поворачивая головы, негромко бросил кучеру:

— Стой тут. Я сейчас буду.

Как человек занятой, всегда спешивший по своим неотложным делам, он поднялся по ступенькам высокого крыльца важно, степенно, как довольный, сытый медведь, ступающий по своей территории. Поднявшись наверх, медленно открыл дверь, вошёл внутрь Управления. По тому, как уверенно передвигался, было понятно, что Дмитрий Иванович бывал в этом помещении не раз. Он обратился к дневальному у двери. Не обращая внимания на его испуганный взгляд, коротко бросил: