Эта непреклонность по отношению к Онфруа, который, как она прекрасно знала, никогда не станет героем, как горлица никогда не сделается орлом, раздражала Изабеллу. Впрочем, ее раздражало в маркизе все.

Монферра с тех пор, как привел ее в замок, ежедневно навещал ее и осведомлялся о ее здоровье. Он неизменно держался с ней почтительно и любезно, но жена Онфруа была слишком умна для того, чтобы не догадаться о том, что кроется за красивыми словами, неусыпной заботой о ее здоровье и мелкими подарками, вроде духов или отрезов шелка, которые он преподносил ей и королеве Марии. Для этого ей достаточно было всего один-единственный раз поглядеть в горящие и алчущие глаза Конрада: он яростно желал ее, он питал к ней эгоистичную страсть, в которой любовь занимает немного места, — если она вообще там присутствует. Он страстно хотел ее, и Изабелла держалась начеку, недостаточно зная Монферра и не представляя себе, до чего он может дойти ради того, чтобы сделать се своей. При таких обстоятельствах Монферра не мог не быть ей неприятен, тем более что она никак не могла простить ему изгнания Тибо.

Мария, хотя и сама любила маркиза не больше дочери, все же старалась уговорить ее быть к нему более терпимой и справедливой.

— Проявите беспристрастность, Изабелла! Мне, как и всем, кто ценит по достоинству рыцаря Куртене и верит в его невиновность, вынесенный ему приговор кажется чудовищно несправедливым, но, по совести, я полагаю, что, спасши ему жизнь, маркиз сделал все, что можно было для него сделать в сложившихся обстоятельствах. Вспомните, что весь город, натравленный этой мерзкой Жозефой, набросился на него, требуя для Тибо наказания, положенного отцеубийцам.

— Что он мог сделать, матушка? По моему разумению, возможно, лучше было бы оставить его в тюрьме на то время, какое потребовалось бы для того, чтобы найти настоящего убийцу.

— Но как его можно было найти?

— Схватить обвинительницу и строго ее допрашивать до тех пор, пока не вырвут у нее правду.

— Дочь моя! — вскричала бывшая королева, ошеломленная тем, на какую безжалостную жестокость оказалась способна Изабелла. — Уж не хотите ли вы сказать, что ее надо было отдать в руки палачей?

— Почему бы и нет? Женщины вроде нее, — а я хорошо ее узнала, — неспособны ни на какие чувства, кроме ненависти, зависти и злобы. Она была дурной советчицей для покойной госпожи Аньес, нашего врага, а теперь проявляет свои способности на службе у Стефании де Милли, которая уж точно не нуждается в дополнительной жестокости, поскольку сама в достаточной мере одарена ею. Почему бы им, ей и Жозефе, не подстроить это убийство?

— Ни вижу причин для него.

— Причина — моя любовь к Тибо, любовь, которая, кажется, родилась вместе со мной, хотя я слишком поздно поняла, что она составляет самую суть моей жизни. Эта любовь, от которой я временно отреклась ради того, что на деле было всего лишь иллюзией, теперь держит меня в плену самых сильных чар, и она никогда не угаснет, потому что я унесу ее с собой в могилу и даже дальше, я унесу ее с собой за облака, туда, где царит Всевышний!

Никогда еще Изабелла не открывала своей тайны, и уж тем более не говорила о том, как глубока и сильна ее любовь. Слушая ее, видя, каким светом внезапно озарилось ее лицо, все ее существо, Мария почувствовала, что ее охватывает странное чувство одновременного смирения и восторга, будто бы ослепительный свет совершенной любви залил глубокий оконный проем, в котором они обе стояли, и рядом с ним потускнели даже солнечные лучи. Теперь она понимала, почему ее дочь так страдала из-за судьбы, уготованной ее любимому.

— Изабелла, — прошептала она, — надо молиться.

— О ком? О нем, которого с голыми руками отправили восвояси навстречу опасностям, жестокости людей и природы в стране, разоренной войной? Да я только это и делаю!

— Нет. Вам надо молиться о себе, Изабелла! О том, чтобы Господь оберегал вас, такую красавицу, от страсти других мужчин и от тех, часто непереносимых, требований, которые судьба почти всегда предъявляет к родившимся на троне. Потому что вас, возможно, ждут еще более серьезные испытания.

— О чем вы, матушка?

— О вашей сестре Сибилле, которая вот уже который месяц вместе с мужем живет в его пурпурном шатре в лагере под Акрой. Ходят слухи, что она больна, и с наступлением зимы ее состояние может ухудшиться. Если она умрет, корона перейдет к вам, потому что именно она была избрана по праву первородства, а Ги де Лузиньян — всего лишь супруг королевы. Если ее не станет, ее муж станет никем, а вы — всем!

— Может быть, и так, только я не понимаю, отчего я должна стать еще более несчастной. Я ведь замужем. Если я стану королевой, мой муж будет королем, как теперь — Лузиньян.

— Онфруа — королем? Вы думаете, что бароны и все рыцарство, дружно его презирающие, согласятся преклонить перед ним колени?

— Если я прикажу, им придется это сделать.

— Не будьте так самоуверенны. Разве вы забыли, что было с вашим отцом? Ради того, чтобы стать королем, хотя он имел на это полное право по рождению, ему пришлось развестись с Аньес, которую он любил и от которой у него было двое детей, и тогда он женился на мне.

— К счастью для него, матушка! Я знаю, он любил вас!

— Я в этом ничуть не сомневалась, но мужчина всегда остается мужчиной. Он устанавливает свои законы как в правлении, так и на ложе, и, если жена его не устраивает, он может ее бросить или искать утешений на стороне. Для женщины, даже для королевы, все обстоит иначе: ей придется терпеть супруга, выбранного для того, чтобы произвести на свет потомство. Разве это не самое жестокое испытание, когда любишь так, как вы любите бастарда?

— Настолько жестокое, что я и думать об этом не хочу! Если мне придется стать преемницей Сибиллы, я или все же сделаю королем Онфруа, как она сделала Ги, или откажусь от короны!

— Не думаю, что вы вправе от нее отказаться, потому что пребывание на троне станет вашим долгом!

Сибилла умерла в октябре 1190 года. Она стала жертвой одной из тех эпидемий, которые словно по расписанию обрушивались на переполненный лагерь, разбитый у Акры. Там скопилось слишком много людей, и не все они могли приспособиться к местному климату. Кроме того, вокруг было слишком много распутниц, надеявшихся поживиться богатствами, которые принесли с собой крестоносцы с Запада. И самые красивые из них были порой и самыми опасными, потому что они несли в себе болезни, заразу, которую где-то подхватили, а теперь передавали другим. Кроме того, съестные припасы начинали иссякать, а все попытки разжать тиски, в которые зажал противника Саладин, оказывались бесплодными. Наконец, дожди, обычно благословенные, этой осенью обернулись настоящим бедствием.

Молодая королева, которой было всего тридцать лет, умерла вечером, в час, когда из-за крепостных стен осажденного города доносился призыв муэдзинов к вечерней молитве, и епископ Акры, просивший Господа проявить милосердие к этой эгоистичной и легкомысленной душе, возвысил голос, чтобы заглушить голоса неверных. Окружающее пространство заполнили звуки, в которых звучало больше гнева, чем благочестия. У подножия лазурной постели, по которой с тщетным теперь сладострастием рассыпались золотые распущенные волосы, Ги де Лузиньян, припав лицом к ступням жены, душераздирающе рыдал, безразличный ко всему, что происходило вокруг. Он остался там и тогда, когда все остальные вышли, чтобы не мешать служанкам королевы обмыть ее и убрать, он не слышал, как перешептываются созванные к шатру бароны и военачальники.