class="p1">— Хочешь поехать к адвокату Корвину? Зачем? — удивилась Анна. — Ведь твоя рука…

— Рука отдыхает в гипсе, ничего с ней не случится. А зачем в магистрат? Узнаю у Стажинского всю правду. Почему сегодня не стреляют? Будем ли мы и дальше обороняться? Как Модлин, как Гель… Верно ли, что нас так бессовестно обманули?

— Но ведь ты знаешь, слыхал сообщение. На востоке… — начала было Анна, но замолчала, так как Павел резко повернулся к ней. Выражение его лица испугало Анну, и она невольно попятилась.

— А на западе? Говори! На западе? Именно тебе не следует забывать о том, что Франция должна была начать наступление пятнадцатого. Почему она этого не сделала, когда мы были там, у Бзуры? Через неделю ее войска подошли бы к Рейну, и Гитлер был бы вынужден перебросить на запад большую часть своих сил. Не знаешь, почему союзники не отвечают на наши просьбы о помощи?

Он размахивал рукой в гипсе, и Анна отступила еще на шаг.

— Не знаю. Я уже ничего не знаю.

Возвратившись с Вандой в госпиталь, Павел Толимир заявил, что адвокат Корвин знает больше, чем хочет и может сказать. Одно было несомненно: не только охрипший голос президента доходил до самых дальних уголков города. Стажинский сам выезжал на позиции на Волю, Охоту и Прагу, контролировал пустеющие уже продовольственные склады, посещал убежища, заполненные беженцами. Вместе с директором Лорентцем принимал участие в спасении того, что уцелело на пострадавшем от пожара и залитом водой втором этаже Королевского замка. Никто из сотрудников президента города не покидал ратуши, все работали там и по ночам. Период затишья вовсе не был связан с переговорами между командованием осажденного города и немцами. Воздушные налеты и артиллерийская канонада были прекращены для того, чтобы дать возможность выехать из столицы персоналу всех дипломатических представительств. Стажинский же намеревался и далее оставаться на своем посту.

— Я сам слышал. Он утверждал, что Варшава будет защищаться до конца, до последнего снаряда.

— Отец показал мне, — добавила Ванда, — стол президента в его кабинете. Сейчас его перенесли в самый дальний конец ратуши. А стол весь завален лекарствами, микстурой от кашля, от простуды. Даже когда обстреливали оперный театр и ратушу и на площади рвались снаряды, люди несли лекарства из своих домашних аптечек. И сегодня какая-то старушка спрашивала у всех, как ей попасть к президенту города. Она слышала по радио его голос и приготовила настой из трав от кашля. «Все несут, — объясняла она, — ну и я тоже. Может, хоть на время поможет? Долго ни он, ни эта площадь, ни все мы не выдержим. Но пока пусть поправляется. И пусть говорит. Пусть говорит».

После короткого затишья начался сущий ад. Все утонуло в непрекращающемся свисте пикирующих самолетов, грохоте рвущихся бомб, гуле летящих со всех сторон снарядов. Весь город горел и был окутан дымом. В госпиталь привозили уже не только раненых солдат и офицеров, но и женщин, и детей, засыпанных в убежищах, контуженных. Их спешно оперировали, и снова полы покрылись кровавой жижей, которую никто не смывал — все были заняты переноской раненых в операционные и перевязочные.

Анну с Новицкой послали в коридор за очередным раненым. На носилках лежал без сознания подпоручик, артиллерист, мужчина огромного роста. Его привезли прямо с поля боя, на нем еще была каска, офицерская сумка через плечо. Окровавленная нога обмотана какими-то тряпками. Анна побежала доложить о нем хирургу, и через минуту его внесли в операционную. Генерал Городинский последними словами обругал тех, кто позволил раненому с грязной повязкой на раздробленной ноге оставаться на поле боя, но, узнав, что офицера привез сам командир дивизиона, смягчился.

В этот момент поручик открыл глаза и вдруг начал громким голосом выкрикивать команды. Генерал оторвался от раны и только теперь посмотрел офицеру в лицо.

— Да ведь это, кажется, Лех Дунин, — пробормотал он. — Архитектор. Сестра! Быстро укол морфия, а то я оглохну от его команд. Попробую залатать ему бедро и голень. Может, обойдется без ампутации…

Анна вышла из операционной с носилками, а Новицкая осталась, и с этого дня артиллерист находился под ее постоянной опекой. После операции его лихорадило, но через два дня он уже спрашивал у всех проходивших мимо медсестер:

— Почему у вас так воняет гнилым мясом?

Запах исходил от него самого — несмотря на усилия врачей, нога была в ужасном состоянии. Соседи отодвинули свои койки как могли дальше. Лишь Новицкая ухаживала за поручиком без отвращения, так же, как за недавно лежавшим на той же постели обгоревшим летчиком.

Последний день сражений Анна запомнила навсегда. Это было воскресенье. Сквозь грохот рвущихся бомб и непрестанный гул канонады еще был слышен голос, охрипший голос, который говорил:

— Я хотел, чтобы Варшава стала великой. Верил, что так будет… И ее уже можно назвать великой. Сейчас, обращаясь к вам, я вижу ее во всем величии и славе, окутанную клубами дыма, озаренную пламенем пожаров, несокрушимую, сражающуюся… И не через пятьдесят лет, и не через сто, а сегодня Варшава, защищающая честь Польши, достигла вершины своего величия и славы.

У раненых и медсестер, собравшихся в палате шестого корпуса, где уцелел репродуктор, остекленевшие, отсутствующие глаза были устремлены куда-то в неведомое. Кто-то тихо и коротко всплакнул, но никто не произнес ни слова, не посетовал, что величие это оплачено пролитой ими кровью. И никто не знал, что скоро в этом безумном городе, столь упорно защищающем свою свободу, умолкнет и этот знакомый ободряющий голос.

Не сумев войти в Варшаву, прорвать ее временные укрепления, немцы стали планомерно бомбить город и поливать огнем тяжелой артиллерии. Грохот орудий не смолкал ни днем, ни ночью. Начался первый общий штурм, который должен был сломить волю к борьбе защитников города. Обстрелу прежде всего подверглись газовый завод, электростанция, водоочистные сооружения и телефонная станция на Зельной. Фугасные бомбы разрушали здания, от зажигательных — вспыхивали пожары на всех улицах и главным образом на окраинах, подвергавшихся еще и танковым ударам. Там шли кровавые сражения, солдатам помогало население, поднося днем боеприпасы, а ночью — бутылки с мутной жидкостью, напоминающей воду.

В понедельник двадцать пятого сентября, названный потом «кровавым», на столицу обрушилась мощная лавина опустошительного, беспощадного огня. Черная туча дыма повисла между небом и измученным, разрушаемым городом. Погас свет, полностью прекратилась подача воды и газа, умолкли телефоны. Но, несмотря на грохот снарядов, гул самолетов и взрывы бомб, до самого конца все слышали голос. Протестующий. Зовущий к борьбе, к спасению засыпанных под развалинами жителей.

В Уяздовском госпитале вспыхнул пожар.