Эльмар, который уже присоединился к нам, присел на корточки, водит щепкой по земле и улыбается. Ветер тихо стелет дым от костра, оживающего ярко при движении ветра. Эльмар морщится от дыма. Хашем старается на него не смотреть. Эльмар перестает улыбаться и грозно говорит своим негромким голосом:

— Идол не может быть человеком. Идол есть то, что должно быть побито и разрушено.

Все оборачиваются к Эльмару. Лицо Аббаса суровеет, скулы напрягаются.

— А образ — это тоже идол? — возвышает Хашем голос. — А слово, полное смысла и жизни, гораздо более живое, чем иное животное, это тоже идол?

Эльмар, ни на кого не глядя, поднимается и застегивает пиджак. Взгляды возвращаются к Хашему.

Он прочитывает еще два перевода, объясняет, что такое Колизей, почему он похож на череп многоглазого пастуха-великана Аргуса, рассказывает, кто такая нимфа и почему дрозд есть символ английской поэзии. Сообщение свое он завершает чтением Хлебникова. Читает сначала по-русски, затем провозглашает перевод. Что-то неясное мне пробуждает живой интерес егерей, они вспыхивают улыбками, возгласами восторга, Хашем пускается в объяснения, и наконец я соображаю, что он объясняет им новую словоформу, некоторую выдумку, призванную адекватно передать сделанное Хлебниковым. Дальше происходит костер, посиделки. Егеря смущенно и улыбаясь разговаривают о нимфах, рассуждают, где они живут и есть ли нимфы в нашем озере. Эльмар как-то смиренно ходит меж егерей, с иными заговаривает неслышно, но вдруг встает и уходит в сторону главного кордона — поедет домой в Сальяны? Заночует в сторожке?

Если глаз разуть, обучить, в беззвездной темноте тропы окажутся светлей земли. Смеркнувшаяся, очнувшаяся птицами степь поглощает его фигуру.

4

Миропонимание хуруфитов, истолковываемое Хашемом, основывалось на священном отношении к языку. Словесность, вся, начиная с алфавита, начиная с трактатов о мистическом промысле каждой буквы и о творительном союзе чисел и букв, укладывалась в основу мироздания. Жестоко преследуемые очнувшимся временем, истребляемые тимуридами — варварами, воспламененными завоевательным неофитским огнем, хуруфиты обожествляли слово и поэта. Из божественности языка они выводили страшную формулу: «Я — Бог». Ибо главный источник познания мира — язык, и, значит, человек есть слово есть Бог. «Язык сильней разума и власти». За эти стихи-мысли хуруфиты расплачивались жизнью. Не было ни до, ни после столь сплоченного движения поэтов. От учителя к ученику, от поэта к поэту, от города к городу, из уст в уста, скрытно, но всегласно передавались стихи, распространялись поэтические трактаты. Из Шираза в Тебриз, в Диярбакыр, в Шемаху и в Бурсу, в Алеппо и в Багдад. Слова Мансура дышали над плеядой. Смыслы и звуки Руми, Саади, Ибн Сины, Аттара — нестерпимым скрытным огнем озаряли горы, леса и степи Персии. Поэты почитались святыми дервишами-богоборцами, вся страна была их подпольным странническим домом. Деяния их были исполнены святости, пророчества, спасения, геройства. Поэты передавались, как святыни, от общины к общине, списки их стихов были священны. Поэзия реяла над народом знаменем освобождения. Стихи распространялись из уст в уста и повторялись драгоценно, великим даром. Они заменяли листовки, манифесты, митинги.

Ради безопасности поэта стихам положено считаться безымянными. Труден искус для юности присвоить их. Юноша знает имя автора, но на базарах читает его стихи безымянно, отвлекаясь от принадлежности, оберегая поэта. Нет, он ни за что его не выдаст. Ценой жизни он оплатит свое молчание. Когда произносишь стихотворение, оно становится твоим. Поскольку ты произносишь себя. Цена жизни — слово.

Хашем следовал за Хлебниковым, воспринявшим хуруфитов с точностью до следования букве. В.Х. вслед за ними наделял буквы качествами идеалов. Хлебников предостерегал о контрреволюционной «К»: Корнилов, Каледин, Колчак, кара, кобра, Карабас. И возвеличивал «В»: воздух, Владимир, высота, воля, весна. Сомнительность этого убеждения очевидна. Но не менее очевидна и его непроизвольность. Хлебников уравнивал персидский с русским благодаря совпадению числа букв.

Не сразу я осознал, что мой единственный полномерный источник сведений о Хлебникове есть Хашем и все, что я слышу, вижу, понимаю о Хлебникове, есть скорее мое понимание Хашема, его Евангелия о В.Х. Как хуруфиты отдавали жизнь за безымянность и подлинность стихов, так и Хашем выставлял цену своего существования за провозглашение Хлебникова. Я догадывался, что в сознании моего друга способ следования и образ великого поэта могли, подобно породообразовательному тектоническому процессу, сроднить две личностные сущности до полного неразличения — и образовать новое вещество, новое качество человека.

Нет, Хашем не отождествлял себя с В.Х. По крайней мере у психиатрии, и у меня тем более, не было повода подозревать его в подмене личности. Но страсти его по Хлебникову хватило бы для рождения и воспитания дитя.

В конечном счете, месяца через два, я перестал подозревать Хашема в самозванстве, перестал улыбаться в ответ на его выдумки, на его речи. Сам я чувствовал себя рядом ребенком, попавшим на сказочное представление; я верил всему, верил в аленький цветочек посреди райского острова в океане и сладко боялся чудища, вздрагивал от грохота пищали.

Запись в дневнике Хашема: «Постепенно разбираюсь с профессией Ильи. Спрашиваю его, углубляюсь. Очень интересно! Он геолог и океанограф, создает на базе транспортных соединений нефтяных баз своеобразную океанографическую обсерваторию, данные наблюдений которой полезны всем — и ученым, и геологоразведчикам, и самим нефтяникам. Специализированный интерес Ильи — изучение метанофагов — бактерий, содержащихся в нефти. Он пытается навести эволюционные связи между бактериями-донорами „черных курильщиков“, живущих на дне океана, и бактериями, добытыми из нефтяных скважин. Выяснить, как они соотносятся в свете гипотезы о первоисточнике жизни на Земле. Пробы нефти он регулярно отсылает в лабораторию в Женеве. На эту тему у Ильи имеется явный невроз, idee fix: ему отчего-то кажется, что весь мир на Земле разделен на две части, отличающиеся источниками происхождения. Один мир относится к хтонической категории — питается метаном. Другой мир относится к категории фотосинтеза. Таково его позитивистское разделение на свет и тьму. Илья отчего-то уверен, что предок всей жизни на Земле может быть отыскан где-то в наших краях. Я горжусь своим другом».

1

Джейраны похожи на рыб: вспархивают стайкой и поглощаются особой оптикой травянистой равнины. В бинокль видно почти все — и тяга простора жадно влечет подкрасться, рассмотреть поближе, придвинуть реальность. Степь прозрачна, двоится. Вроде бы она вся тут, на ладони, но жизнь ее скрыта. Оттого бинокль — как и микроскоп, и телескоп — служат инструментами метафизики не меньше, чем воображение. «Иногда в Ширване, — делится хмуро Хашем, — видишь то, чего никогда не обнаружишь въяве. То, что никогда не подпустит к себе. Никогда».

Зрение в бинокле: дышит струями зной, трава скрывает птицу, шакала, волка; волк идет по брюхо в траве, смотрит по сторонам, замирает, язык свешивается набок. Припадает, подволакивая повисшую заднюю лапу.