протесты разной степени решительности и озабоченности. Журналистов, дипломатов и наших сопровождающих в зале много больше, чем собственно пассажиров, очень недовольных происходящим, и не стесняющимся высказываться об этом как минимум в пространство, а как максимум, требуя внимания сопровождающих.

Некоторые из советских сановников, не то тяпнув на дорожку лишку, не то истолковав всё на свой незатейливый лад, принялись что-то спрашивать и требовать у западных дипломатов, а кто-то из них, быть может, перепутав, докопался до французского журналиста, тесня его пузом и не слишком связными комбинациями советских идеологем.

— Если это не авангардное кино, то я даже не знаю, что такое авангард, — бурчу себе под нос, с вовлечённым изумлением глядя на происходящее. Некоторые сценки как бы дописываются в моей голове, и я не сразу понял, что мысленно пишу сценарий, и…

— Есть чистый блокнот? — чуть помявшись, спрашиваю у адвоката, отвлекая его от беседы с родителями. Леонид Иванович, ничуть не удивившись, нашёл и блокнот, и карандаш, и я начал набрасывать сценки.

Я ж ещё в посёлке, кажется, пообещал, что буду пробовать себя, где только можно, в том числе и в творчестве. А хорошо выйдет, плохо ли… это всё, на самом деле, вторично — здесь важнее опыт, попытка переступить через «не могу» и свои комплексы, психологический тренинг, расширение границ внутренней свободы.

Чёрт его знает, что из этого выйдет… но и так-то интересно, да и наша история какое-то время будет на слуху, так что, может быть, и заинтересуется какая-нибудь студия моим сценарием, или хотя бы — идеей. А это не просто имя в титрах и строчка в биографии, но и пусть хоть чуточку, но другое отношение в творческой среде, и это, я считаю, главное.

— Сейчас вернусь, — Леонид Иванович, ещё раз окинув происходящее взглядом опытного штабного офицера, поднялся в кресле. В который уже раз проинструктировав нас молчать и никуда не лезть, он удалился, ещё раз оглянувшись в дверях.

— Я этого так не оставлю! Я в ЦК! Я…

… вижу, как бушующего ответственного работника очень умело «разогревает» МИДовец, говоря ему, кажется, правильные слова, но на самом деле — провоцируя и переключая фокус на нас.

— Ма-ам… — осторожно трогаю её за предплечье, показывая на сценку.

— Да? — она не сразу поняла, чего я хочу, — А… ясно, вижу.

— Сидим молча, — перегнувшись через меня, начал говорить отец, — не отвечаем, в глаза не смотрим.

Пару минут спустя, вытирая с лица остатки выплеснутого в меня чая, усмехаюсь криво, недобрым взглядом провожая грузную даму, удаляющуюся прочь переваливающейся утиной походкой. В пятидесятых такой поступок, возможно, вызвал бы если не одобрение, то как минимум понимание, а сейчас…

… я заранее чувствую себя отомщённым. Карьера супруга после этого её поступка если не рухнет в пропасть, то как минимум просядет. Ну и сама дама, полагаю, лишится допуска в святая святых, в двухсотую секцию ГУМа.

Леонид Иванович, появившийся через несколько минут с лимонадом и беляшами, с некоторым удивлением выслушал родителей, дотошно выпытывая детали произошедшего.

— Это… очень странно, — корректно выразился он, глубоко задумавшись, и так же, задумчиво, не говоря ни слова, поел вместе с нами беляшей, запив лимонадом, не забывая отслеживать взглядом того МИДовца-провокатора.

— Это всё меняет… — отрешённо сказал он, протирая губы носовым платком.

— Простите? — поинтересовался я,

— Да? — живо повернулся адвокат, — А, ты об этой истории… Нет, нет, не переживайте, вас это не касается, это… хм, эпизод из другого кинофильма.

Он, не говоря больше об этой истории, так выразительно сыграл бровями и глазами, что и без слов стало понятно, что всё это — и МИДовец, и чай в лицо, и, возможно, опоздавший оператор, только часть Большой Игры, ведущейся Членами Политбюро, и мы в этой игре пешки, а скорее даже — пылинки.

Не очень приятно осознавать это, но реальность, увы, не всегда приятна. Это в нашей истории мы с родителями Главные Герои, а в других, куда как более масштабных исторических сагах, мы всего лишь проходные персонажи, которых, быть может, и в титрах не упомянут.

Ожидание нужного нам рейса даже не томительно, а мучительно! Время и без того ощущается странно. Одна минута идёт как бы не за час, так ещё и эти минуты густо заполнены событиями, и нам, на нервах, каждое из них кажется судьбоносным.

Вот один из сопровождающих нас КГБшников, выразительно покосившись на нас, подошёл к двери, отделяющей ВИП-зал от простых смертных, и сразу…

… а что это, чёрт подери, значит⁈

Сердце то начинает колотиться, как сумасшедшее, то сбивается на аритмию, а воды, прогулявшись в сопровождении комитетчика в туалет, я выпил, наверное, литра три, и всё — по́том!

Наконец…

— Объявляется посадка на рейс…

— Ну, — выдохнул адвокат, вставая, — с Богом!

Длинная рулёжка, и вот наконец колёса отрываются от советской земли, и мы в воздухе. Смотрю в иллюминатор, не отрываясь, это всё — память…

В облаках откидываюсь назад, не забывая то и дело поглядывать в окошко. Почему-то кажется, что границу СССР я каким-то образом сумею разглядеть даже в облаках, хотя это, конечно же, бред!

Очень хочется поделиться с родителями своими мыслями и впечатлениями, но нас снова, как и в автобусе, рассадили отдельно. Рядом со мной только комитетчик, профессионально угрюмый, молчаливый, неодобрительный.

В Вене, наверное, он прогуляется, обменяет наручные часы, а может быть, и не только их, на местную валюту, а её на заграничные вещи для родных, и, вернувшись домой с подарками, будет с радостью принят женой и детьми. И потом, раздав подарки, за накрытым столом, будет рассказывать им об ужасах капитализма — уж он-то знает!

А может быть, он идейный? Хотя… кошусь на него и понимаю, что мне на это плевать, и очень скоро, надеюсь, я смогу выдохнуть, и все эти комитетчики, запреты и постановления, вся эта коммунистическая шелуха, останется в прошлом.