можем признать, что у разных животных есть много общего. Что вороны способны чувствовать, умны и хорошо адаптированы – точно так же, как и гепарды. Что муравьи не менее важны для окружающей среды, чем выдры. Нашу любовь к одним видам можно распространить и на другие.

Наша склонность возмущаться тоже никогда не станет вполне рациональной. В обозримом будущем социальные сети будут чаще взрываться по поводу охоты, хотя исчезновение мест обитания губит гораздо больше животных. Если люди хотят бороться с вредным времяпрепровождением, первыми в этом списке должны стать круизы. Многие из тех, кто покупает туры в Антарктику, думают об окружающей среде, но выделяют при этом в восемь раз больше парниковых газов, чем среднестатистический международный турист. Что примечательно, в одном исследовании 2010 года большинство из пассажиров этих лайнеров признались, что не задумываются о негативном влиянии поездки на изменение климата. Охотники за трофеями хотя бы платят за охрану своих угодий.

Наверное, некоторых борцов за права животных никогда не убедить в том, что охота полезна для природы. Но может быть, они хотя бы смогут признать, что для уменьшения страданий животных и увеличения их численности есть задачи более неотложные. Еще в XIX веке эти активисты были сосредоточены на жестокости – намеренном причинении животным вреда, но сегодня животным угрожает не столько жестокость, сколько бездумность. Мы занимаемся тем ущербом, который видим непосредственно, и недооцениваем воздействие мясоедения и авиаперелетов на изменение климата.

Пришло время отложить в сторону устаревшее деление животных на категории и вместо этого обратиться к нашим ценностям. Одна из них – нежелание причинять страдания. Это означает, что все животные, которые могут испытывать боль, – от человекообразных обезьян до птиц, рыб и насекомых – заслуживают нашего внимания. У них в ходе эволюции появились сложные потребности, которые мы, вероятно, не понимаем. Само то, что они выживают в очень разных условиях – на фермах, в зоопарках и в лабораториях, – еще не означает, что им там хорошо. Большинство людей проводят в зоопарке неполные два часа, но полагают при этом, что животные рады жить там два десятка лет. Если мы подавляем естественное поведение животных, подвергаем их нагрузкам или внезапной смерти, надо повысить стандарты. То, что свиньи приятны на вкус или что в детстве мы пили коровье молоко, не может быть убедительным аргументом. Когда-нибудь могут появиться веские основания для сопоставления ценности коров, кур, лосося и свиней с точки зрения морали, но пока достаточно сказать, что лучше причинять им всем меньше страданий.

Другая наша ценность – дать животным возможность существовать. Современные люди стремятся не к доминированию, а к справедливости. Нам нужно найти для животных место в городах, на фермах и в дикой природе. Индейцы мачигенга в перуанской Амазонии понимают, что лес животным нужен так же, как людям деревня. Лес для них «не природный порядок, а социальный», рассказывал мне Гленн Шепард, антрополог, который изучал это племя. Чем лучше мы осознаем, что у животных есть общественные связи и сознание, тем меньше нам будет хотеться лишать их жизни. Чем меньше мы используем их для производства пищи, одежды и прочей продукции, тем больше наша способность ценить их потребности.

Я начинал работать над этой книгой, желая получить четкие ответы: «хорошо ли животным на фермах», «хотят ли животные в зоопарке выйти на волю» и даже «сколько оленей в Соединенных Штатах». Временами ответ очевиден: естественно, беременной свинье хочется иметь достаточно места, чтобы повернуться. В других случаях живой мир слишком сложен, а денег на его изучение слишком мало, поэтому ответы в лучшем случае неполные: кажется, у данио-рерио есть сознание, кажется, норки в клетках скучают, может быть, вспомогательная миграция сработает.

В Шотландии я случайно оказался на одном из гольф-кортов Дональда Трампа и познакомился там с мужчиной, которому пришлось отказаться от рыбного магазина из-за резкого падения численности лосося. Ученые пытались выяснить причину, но он относился к этому с иронией. «Пока они исследуют, сдохнет последняя рыба», – пробурчал он. Я задумываюсь, не будем ли мы исследовать состояние слонов в европейских зоопарках, пока не умрет последний представитель этой популяции, и не будем ли раздумывать о здоровье лабрадудлей, пока порода не выйдет из моды. Без своевременных научных исследований мы не заметили бы опасность некоторых пестицидов для пчел и изменения климата для всего животного царства. Но столь же часто мы сталкиваемся с неопределенностью, и эта неопределенность должна заставлять нас вести себя осторожно. Зачем разводить на фермах рыбу и осьминогов, если существует как минимум приличная вероятность, что они там будут страдать? Незнание должно подталкивать нас к смирению.

Нельзя писать о животных, не признавая, что сам являешься одним из них. Это смущает. Это идет вопреки всему образованию и культуре. Мне пришлось воспринимать себя как одного из представителей одного из видов, приспособленного к определенному моменту в истории Земли и неразрывно связанного со многими другими видами. Всякий раз, когда я думал о справедливой жизни и смерти животных, у меня в голове были «субтитры»: все они когда-нибудь все равно умрут и нас тоже не станет. По сравнению с осьминогами мы живем долго, но очень коротко по сравнению с гренландскими акулами, которые могут прожить и пять столетий. Так или иначе, приходится признавать факт, подытоженный Гарри Грином, специалистом по змеям и одним из мудрейших биологов защиты природы: «Космос не волнуют отдельные жизни». Есть теория, что животные заставляют нас ощутить нашу собственную смертность, поэтому чем больше мы о них думаем, тем меньше им сочувствуем. В моем случае было не так. Мысль о том, что мы не задержимся на этой планете, должна лишь усиливать стремление успеть проявить доброту и сохранить для будущих поколений то, что мы застали.

Я считаю себя одним из животных, но признаю и то, что люди – очень особенные животные. Как выразился Алекс Тейлор из Оклендского университета, мы «удивительно склонны к сотрудничеству по сравнению со многими видами». Мы обладаем несравненной способностью планировать и передавать культурные адаптации нашим детям. Каждый день я вижу это в общении с дочерьми – может быть, не столько удивительную способность к сотрудничеству (время от времени мне приходится сдаваться), сколько передачу культуры. И это не движение в одном направлении. Когда я пытаюсь научить дочерей правильному обращению с животными, смысл и в том, чтобы изменить собственные привычки. «Улиткам будет хорошо или плохо?» – поинтересовалась Элиза, когда я попытался спасти свеклу, которую мы вместе с ней сажали. В процессе нашего общения я узнаю от них не меньше, чем