Наконец она сняла тормоз и тоскливо тронулась с места. И не помнила, как добралась до Лондона. Жизнь, казалось, оборвалась.

В холле на Саут-сквер Флер прижала лоб и ладони к гладкой прохладной поверхности двери, и ей на полсекунды стало легче, что она еще способна ощущать что-то вне себя. Женщины Гогена у нее за спиной все так же томно протягивали руки к своим сочным островным плодам, вкусить которых ей никогда дано не будет, наконец поняла она.

Позади нее раздался шорох, она обернулась и увидела Майкла на пороге гостиной. На его лице был странный испуг и в то же время глубокое сочувствие, словно он каким-то образом узнал о ее скорби и пытался хоть чуть-чуть облегчить ее.

– Родная, – сказал он, – ты знаешь, что все кончено, все позади?

Она не могла сдвинуться с места. Майкл подошел к ней и обнял, точно ребенка, который больно ушибся.

– Бедняжечка моя, вот все и кончилось!

У нее вырвался тихий стон, и внезапно она разрыдалась у него на плече. Он касался щекой ее волос, и вдруг Флер поняла, о чем говорил ее муж.

Кончилась война!

Глава 13

Envoi

Утром на следующий день, презрев моросящий дождичек, опираясь на руку горничной Миллер и на трость с набалдашником в виде лебединой головы, Уинифрид Дарти прошла от своего дома на Грин-стрит всю длину Мейфэра по выщербленным тротуарам до Пиккадилли. По дороге ей предлагали купить (а она не купила) картонный нос на резинке, полицейский шлем, несколько флагов и свисток, из которого, когда в него свистели, выскакивало красное перо. А Миллер так даже расцеловали. Всем этим злоключениям вопреки они устроились в полной безопасности на ступеньках перед дверью Летти Мак-Эндер в конце Беркли-стрит: оттуда можно было без помех любоваться толпами, не превращаясь в их часть. А Летти у себя в деревне никогда про это не узнает, не говоря уж о том, как она позеленеет от досады, что ничего этого не видела.

Но какая толпа! Словно весь город высыпал на улицы праздновать. Люди заполняли все свободное пространство, двигаясь в каком-то едином внутреннем ритме. И нигде не единого автомобиля или автобуса – только колышущаяся масса лиц, обнаженных голов, раскрытых ртов с кривыми зубами, а то и с дырками вместо них – смех, пенье, веселое шествие неизвестно куда.

– А не вернуться ли нам, мэм? – спросила Миллер минут через пять. – Такая давка, а ваша нога…

– Моя нога? Вздор! Я ни за какие сокровища мира не упустила бы возможность увидеть все это! Да и вам следует поглядеть!

С этими словами она решительно встала перед горничной, которая была ниже ее ростом на несколько дюймов.

Снизу, с тротуара в десятке шагов от них, до Уинифрид донесся пронзительный голос, какой-то неуместный и очень знакомый.

– Будьте любезны не толкать меня!

Поглядев туда, Уинифрид разглядела жуткую шляпку, примостившуюся на пучке оранжеватых волос.

– Боже мой, Джун! Это ты, дорогая?

Да, это была она. С помощью племянницы она недавно оборудовала себе квартирку над своей галереей на Корк-стрит и оттуда другими боковыми улочками направилась было в парк, но толпа захлестнула ее и увлекла в сторону Пиккадилли. Услышав свое имя, она оглянулась.

– Уинифрид!

Джун пробралась к ступенькам Летти Мак-Эндер и встала на две ниже своей кузины.

– Ну-ну! – произнесла она без обиняков, глядя на Уинифрид снизу вверх. – Никак не думала, что когда-нибудь еще тебя увижу.

– Я тоже, – ответила Уинифрид искренне, тщетно поискала, что бы сказать такого приятного, и не нашла. Некоторое время они следили за толпой со своих разных ступенек, а потом Джун сказала:

– Какой чудесный народ! Столько лет лишений и горя, а посмотри на них теперь!

Уинифрид, которая как раз подумала, что для низших сословий война, видимо, была не так уж и тяжела, если у них осталось столько сил праздновать ее окончание, решила, что проще будет согласиться.

– Должна признаться, удивительное зрелище! – Затем по аналогии, покосившись вниз на Джун, она добавила: – А как ты теперь?

– Прекрасно, благодарю тебя. А ты сама?

– О да!

Наступила новая пауза, в которую ворвалось нестройное пение толпы: «Когда опять зажгутся фонари!», и затихло, и снова зазвучало.

– Я слышала о… – начала Уинифрид, именно когда Джун додумалась спросить:

– А ты слышала?..

Обе осеклись, не произнеся следующего слова – Ирэн.

– По-моему, ей было восемьдесят, – сказала Уинифрид.

– Восемьдесят один.

– Гм.

Уинифрид, которой шел восемьдесят седьмой год, не знала, усмотреть в этом утешение или нет. Она вновь покосилась на кузину. Ей никак не меньше семидесяти пяти! Но раз уж они заговорили на семейные темы, Уинифрид сделала новую попытку.

– Ты знаешь про сына Флер и эту девочку?

– Про мою племянницу, имеешь ты в виду. Да, знаю.

– Полагаю, она милая молодая…

– Да!

– Ну, надеюсь, они будут счастливы. Эта старая история теперь мертвое прошлое.

Уинифрид перехватила яростный взгляд, который Джун метнула уголком глаза, и осознала, что эпитет выбрала очень неудачно. Они еще минуту-другую наблюдали за толпой, а затем Джун вдруг объявила, что ей пора.

– Как хочешь, дорогая, – ответила Уинифрид, нисколько не жалея, что она уходит, но и удивляясь, куда в такой день сумеет добраться даже такая неуемная и нетерпеливая старуха, как Джун.

А та сошла на тротуар, и тут же даже ее шляпка скрылась в толпе. Уинифрид несколько минут смотрела ей вслед, вернее, в том направлении, где она исчезла, размышляя, насколько верны ее собственные слова. Эта старая история – такой клубок с Ирэн в центре, в самом центре семейной вражды. Смутно припомнив что-то из классиков о каких-то двух братьях, воевавших из-за жены одного из них, Уинифрид оборвала на этом свои мысленные изыскания, не желая вспоминать подробности давних ссор. Все-таки, может быть, это и правда мертвое прошлое, навсегда теперь похороненное… может быть… И эта юная парочка – сын Флер и дочь Джона – сумеет устроить свою жизнь. И все же – сын Флер и дочь Джона, что там ни говори! Что сказали бы на это Старые Форсайты!

И тут Уинифрид внезапно – словно впервые – осознала горький факт: теперь Старые Форсайты – это она сама и Джун, ее кузина, только что с ней расставшаяся!

Когда после похорон ее старшая тетка объявила, что намерена оставить свой временный приют у них в Грин-Хилле и обосноваться в квартире над своей галереей, Энн настояла, что будет ей помогать. Она была добрая девочка и, вполне вероятно, предложила бы свою помощь в любом случае. Тетя Джун заметно сдала, хотя и не хотела этого признавать, и вечно носилась с новыми замыслами, которые могли оказаться ей не по силам. Но случай не был любым, и, против обыкновения, побуждения Энн не были чисто альтруистичными. Лондон, который она знала плохо и недолюбливала, означал Кита, которого она любила. Они договорились встретиться на Пиккадилли-серкес под Эросом ровно в двенадцать в день окончания войны. Сообщение они услышали по радио в Грин-Хилле накануне. В нем говорилось, что официально первым днем мира будет следующий день – восьмое мая, четверг. Они с теткой еще слушали радио, когда вернулся ее отец. Как всегда никого и ничего не замечая, Джун объявила, что хочет сейчас же вернуться в Лондон, но он выглядел совсем измученным, словно во время поездки ему пришлось пережить что-то ужасное. У Энн сжалось сердце: как сказать ему, что она уедет на несколько дней с Джун? Но именно сердце настаивало, и Холли, отправившаяся, по обыкновению, пополнить припасы, отвезла их под вечер в Лондон.