с этим новым пришельцем дело обстоит так, что он кажется строже, чем есть на самом деле, и, быть может, все еще уладится ко всеобщему удовольствию, да и со своей стороны он не в состоянии поверить, что аббат, при его твердом характере, который он неоднократно проявлял, так легко поддастся воле постороннего монаха, тем паче что у него самого отнюдь нет недостатка в значительных и влиятельных связях в римских сферах.

В это мгновение раздался колокольный звон в знак того, что торжественный прием постороннего брата Киприана в орден Святого Бенедикта сейчас должен будет произойти.

Крейслер поднялся вместе с отцом Гиларием, который с полуиспуганным «bibendum quid»[149] наспех проглотил последние капли из своего бокала, засим монах и капельмейстер направились в церковь. Из окон коридора, по которому они шли, можно было заглянуть в покои аббата. «Взгляните, взгляните!» – воскликнул аббат Гиларий, привлекая Крейслера к углу одного из окон. Крейслер взглянул вниз и увидел в покоях аббата некоего монаха, с которым аббат оживленно говорил, между тем как лицо его наливалось темной кровью. Наконец аббат преклонил колени перед монахом, который дал ему свое благословение.

– Разве я не прав, – сказал тихонько отец Гиларий, – когда в этом пришлом монахе, который мгновенно, как снег на голову, свалился в наше аббатство, ищу и нахожу нечто особенное и странное?

– Конечно, – ответил Крейслер, – все это тесно связано с этим монахом Киприаном, и меня удивило бы, если бы определенные взаимоотношения очень скоро не проявились бы и не возвестили о себе.

Отец Гиларий отправился к братьям, чтобы вместе с ними принять участие в торжественной процессии: впереди несли крест, а по сторонам шли послушники с зажженными свечами и хоругвями; процессия эта направлялась в храм.

Когда же аббат с посторонним монахом прошел совсем близко мимо Крейслера, капельмейстер с первого же взгляда узнал, что именно брат Киприан и был тем самым юношей, которого на той картине Пречистая Дева пробудила от смерти к жизни. Но тут предчувствие внезапно охватило Крейслера. Он взбежал наверх, в свою комнату, достал миниатюру, данную ему маэстро Абрагамом: не было ни малейшего сомнения! Он увидел того же самого юношу, только еще моложе, свежее лицом и изображенного к тому же в офицерском мундире. Когда же теперь…

Раздел четвертый

Благотворные последствия высшей культуры. Зрелые месяцы мужчины

(Мурр пр.)…Трогательное надгробное слово, сказанное Гинцманом, встреча с Миной, новое обретение Мисмис, танец – все это возбудило в моей груди разлад противоречивейших чувств, так что я, как это принято говорить в обыденной жизни, прямо-таки не знал, как мне быть, и дошел до такой безутешной душевной робости, что предпочел бы сам лежать в погребе в могиле, как друг Муций. Это было, конечно, прескверно, и я вовсе не знал, что бы со мною стало, если бы во мне не жил истинно высокий поэтический дух, который тотчас же снабдил и обеспечил меня стихами в изобилии, каковые стихи я не преминул записать. Божественность Поэзии обнаруживается преимущественно в том, что сочинение стихов, ежели кое-какие рифмы и стоят порою нескольких капель пота, дает, однако, чудесное внутреннее удовлетворение. Оно преодолевает всякую земную скорбь – ведь известно же, что оно уже не однажды побеждало даже голод и зубную боль! Тот, у которого смерть похитила отца, мать, жену, да и вообще при всякой кончине, будучи совершенно выбит из колеи, при мысли о великолепном траурном песнопении, которое он приемлет душою своей, непременно должен вполне утешиться и даже вновь жениться, чтобы не лишиться надежды на повторное трагическое вдохновение подобного же рода.

Итак, вот стихи, которые с поэтической мощью и правдивостью описывают мой переход от скорби к радости:

Кто бродит в сумрачном подвале,

Тревожа горестную тишь?

Кто молвит мне: «Мой клич печали

И жалобу мою услышь!»

Там друга верного гробница,

Душа его летит к моей,

Спеша от тлена отстраниться…

Я вечность обещаю ей!

Нет, то не зовом привиденья

Вдруг огласилась тишина!

О муже, полная томленья,

Рыдает верная жена!

К былым оковам, к прежней крошке

Герой-Ринальдо рвется вспять, —

Но как, польстив когтистой кошке,

В ней голос ревности унять?!

Я – пред супругою… Ужели

Бежать от беспримерных нег?

Она ж и в зрелом пышном теле

Невинна, будто первый снег!

Меня прелестница прельщает,

Творя прыжки и антраша;

От прежней страсти сердце тает

И негой полнится душа!

Друг опочил, зато супруга

Обретена… а с нею дочь!

Вместить всю скорбь земного круга

Мне не под силу и невмочь!

О, этот вальс на смертной тризне:

Фальшивы нежности дары!

Нет – устремлюсь я к вольной жизни

От этой лживой мишуры!

Брысь, брысь, вы больше мне не близки!

Я выше дочек и мамаш:

В душе у вас, колдуньи-киски,

Любовь, и ненависть, и блажь!

Пусть вы потупились невинно,

Лукаво глазки опустив, —

От ваших чар, Мисмис и Мина,

Сбегу, за Муция отмстив.

О Муций! Жертва смерти ранней!

Я за жарким и рыбой чту

Премудрость всех твоих деяний,

Твоих стремлений высоту!

И, если подлых шпицев свора

Тебя, о Муций, извела, —

Страдалец, я отмщу им скоро

За все их черные дела!

Пусть скорбь и горечь в сердце бренном,

Но бьют фантазии крыла,

Но музам – девяти Каменам —

За исцеление хвала!

Я снова становлюсь пиитом

И обнаруживаю вдруг,

Что ем с не меньшим аппетитом,

Чем Муций, мой покойный друг!

Искусство! Отпрыск сфер астральных!

В печалях ты меня утешь,

Чтоб пропасть виршей гениальных

Сложил я, гениально-свеж!

Чтоб мне с надеждою великой

Вопили дамы и юнцы:

«Мурлычь, о Мурр, и намурлыкай

Поэз бессмертных образцы!»

Воздействие поэтического творчества было слишком благодетельным, я не смог ограничиться одним этим стихотворением, а сочинил несколько – одно за другим – с одинаковой легкостью, одинаково удачных. Наиболее удавшиеся из них я сообщил бы здесь благосклонному читателю,